Раскаты

Федька солидно, не спеша переходит улицу, улыбаясь чему-то, и через пять минут появляется обратно с Митькой Зараевым. Митя — худенький жилистый парень девятнадцати лет. Несмотря на молодость, он уже ухитрился получить права на вождение трактора и теперь наравне со взрослыми водит стального коня. И неплохо водит, старшие его уважают, принимают прямо наравне с собой. Вообще, он не по годам вдумчивый и решительный, этот Митька… Прицепщиком у него — Федька.

Странная у них дружба! Со своим помощником Митька обращается весьма сурово. Видели, как в поле он заставляет его часами выкрикивать разные слова, то и дело щедро отсыпая затрещины за непослушание. Особенно часто бьет он его по рукам: выжать слово Федьке труднее всякой работы, и он невольно начинает жестикулировать. Очевидцы Митькиного обучения однажды возмутились. Но Федькин отец — Григорий Федорович Савельев, взявшийся заведовать колхозными фермами после страшной смерти Федора Бардина, — неожиданно накричал на них, и друзья теперь по-прежнему вместе…

Видение мое все четче проявляется сквозь пленку времени. Вижу, как отдымились трубы, как на крышах заиграли багряные блики солнца. И как с конца улиц, с Линии, Заголихи, потянулись стайки баб, по пути выкликая других поименно: «Ню-урка, выходи!», «Маняша-а, пожалей уж свово, он и так еле ноги таскат!», «Галя, проспалась ты ай нет?!» У дома деда Лепилина, из окна которого гремит прославившаяся на всю деревню радиола, они собираются в пеструю толпу.

— Дядь Вась! Чай, найди нам на дорожку орию!

Над дедом подшутили парни. Узнав о том, что дед привез из города «агромаднейший» приемник, они написали в Москву заявку. Надо думать, каково было изумленье деда, когда Центральное радио по просьбе конюха Лепилина из колхоза «Заря» передало победный марш из оперы Верди «Аида».

На голоса баб дедушка воинственно выставляет из окна жидкую бородку:

— Кыш, крутихвостки! Человек вестия последни слушат, а они — ори. Научитесь сперва говорить. Не ори, а ари! Подьте прочь, делать вам неча…

И визгливая, гукающая толпа с ведрами двигается в поле.

…О приходе вечера первым объявляет густой голос диктора. Дед Лепилин вернулся из конюшни — после работы лошадей принимает ночной пастух Сиротсков. Вечерами дед придвигает приемник к окну, рамы отбрасывает настежь, и песни — приемник деда после последних известий всегда настроен на песенную волну — заполняют улицу. Песни русские, итальянские, мексиканские, индийские… И словно на их призыв с полей в деревню стекается народ. Бабы уже не подходят к окну деда — дома их ждет вечерняя уборка.

После десяти — пятнадцати минут беспорядочного гама — пришло стадо — деревня утихает. Это — передышка перед покойной, но еще не сонной порой.

Малиновое солнце садится на коричневую кромку леса. Свесив вниз лучи-ноги, оно сидит очень долго, будто хочет насмотреться на преображенную им самим же розовую землю. Потом, передохнув, лениво валится за горизонт.

На спортивной площадке перед клубом парни играют в волейбол. Среди них и Федька. Раньше и Митька все вечера пропадал на площадке, но в последние дни его здесь почему-то не видно. Вот Федька, оглянувшись, застывает и отчаянно машет рукой — зовет кого-то к себе.

— Опять? — будто и в самом деле слышу я угрожающий Митькин голос. — Отрублю я твои крылья, ей-богу!

— Ид-ди к нам… — выдавливает Федька.

— Играй знай. Не хочется мне. — Митька устало опускается на траву за стволом большой березы, еще до весенней распутицы привезенной им на тракторе своей бабке на дрова.

Береза еще не распилена, целиком лежит метрах в семи от окон. Возле нее и собирается вечерняя компания, не признающая возраста и пола, говорчивости и молчунства, — все здесь на равных. Первым в последнее время стал приходить сюда Митька. Он садится около березы на траву, откидывает голову на ствол и сидит недвижно. Не понять, куда он смотрит: то ли на играющих, то ли просто в небо. Вернее, он и не смотрит никуда — у него даже глаза прикрыты.

Вторым подходит его отец. Кузьма Зараев, колхозный кузнец, — полная противоположность сыну: кряжист, невысок, на разговоры и движения скуп. Присев на березу, он молча завертывает в газетный лоскут махорку, вкусно затягивается, выдыхает дым и только тогда спрашивает:

— Как там работалось-то нынче?

— Ничего. — Митька с годами тоже все жаднее становится на слова. — Нормально.

Молчат.

— Ну и как же ты — совсем решил? — Кузьма Зараев словно нисколько и не заинтересован в ответе: просто, мол, так спросил, от нечего говорить.

Митька приподнимается, обхватывает колени руками и искоса смотрит на отца.

— Поеду. Вот покончим с уборкой, и поеду… Смотри, отец: правда ведь — не нужен я здесь? Нет, нужен то есть, это не то. А… как тут сказать, не необходим, что ли. Не будь меня здесь — и ничего вокруг не изменится. И Суходольская лопата так же допахана была бы… А ведь должно же быть такое место, где я очень нужен, ну просто необходим. Нет, и это не так. Наверно, правильнее будет: есть же такое место и дело, где я мог бы выложиться весь?