Раскаты

— Что-то мудрено говоришь… Смотри сам. Не малец уж. Только Сибирь ведь — не Засурье.

— Потому и поеду.

— Ну-ну, смотри. А перекипишь — дом родной тебе всегда открыт… В молодости все мы сразу всю землю перевернуть хотим, а земле-то и не надо этого… — Кузьма Зараев запутывается в своей нежданной мысли и умолкает.

Теперь отец и сын замолкают надолго.

Улицу шустро переходит дед Лепилин. Садится рядом с Кузьмой и, явно стараясь казаться человеком сторонним, спрашивает:

— Что, Митюш, не раздумал ще?

— Нет.

Дед тяжело вздыхает.

— Жестокий ты человек, Митюш. Молодой, а камень… Обождал бы еще годочек, побыл тута с нами. Глядишь — немой-то наш и совсем наловчится балякать, а? Я ведь что, хоть и далекий он мне, а все родня…

— А вы бы меньше с ним нянчились! — злобно поворачивается к нему Митька. И вдруг голос его мякнет: — Сменщику я дам наказ, чтоб по-моему учил. Да он и говорит уж неплохо… Смотрите только, — голос его опять крепнет, — не вздумайте осенью в школу не пускать. Силком гоните. Пусть не стыдится, что ростом больше других… Про себя он читает теперь — дай бог мне. И считает неплохо, он очень понятливый. Павел Иванович сказал — в третий класс попробует. Да ну вас!.. Ничего страшного нет.

— Так-то оно так… Да все бы лучше с тобой.

Вскоре у березы собирается вся компания: бригадир Зубрилкин, водовоз Сомов, сменщик Митьки тракторист Костин. Память еще у всех полна только что услышанными последними известиями, и разговор сразу находит на политику. Каждый направляет разговор на то, что больше всего задело. Особенно занимают их перевороты в правительствах капиталистических стран.

— Спихивают друг друга, меняются. И никак настоящие люди не приходят у них… К власти-то…

— Нашел чему удивляться! Из волчьего гнезда друга не дождешься.

— Не-е, зачем же… Индию вон возьми.

— Ну, прицепился! Знаешь же, о ком я говорю… О чем они там башками думают? Опять же, по-моему, от богатства лишнего все это.

— Им-то оно, чай, не кажется лишним…

— Ну да. У богатства глаза звериные. Сыт уже, из горла назад прет, а все мало. Всю бы землю заграбастали, а на деле-то не знают, что такое земля. Цены-то ей — нет…

Дружно задымив махоркой, политики дружно замолкают, рассеянно посматривают по сторонам. Кто-то недовольно хмыкает, другой роняет солидное: «Мда-а…» Я бы смотрел на них и слушал до утра, но после такого общего молчания они начинают расходиться. Остается вскоре один Митька.

К нему тихо подходит Федька. Нелюдимость у него все-таки осталась — когда людей много, он не подходит и к Митьке.

Сидя рядышком на траве, они по-взрослому молчат. Сейчас Митька не заставляет друга говорить.

Почти совсем уже темно. Наверное, было бы очень тихо, если бы не приемник деда Лепилина. Громкий голос диктора сейчас кажется лишним: земля ждет чего-то мягкого, плавного, может быть, нежного напутствия на мирный сон. Но не на всех, оказывается, тишина действует таким образом: я слышу ясно, в какое беспокойство вдруг приходит Митька. Он вскакивает, садится на березу, сползает обратно. Потом вспыхивает спичка, и загорается папироска — Митька иногда курит втайне от отца. Раздается горячечный беспорядочный шепот:

— Слушай, Федька… уеду я скоро отсюда. Далеко уеду, аж в Сибирь. Но не в этом… Ты слушай. Не будет меня — ты не переставай в поле кричать. Трактор гудит — никто не услышит. Ты упрямый, как еще будешь говорить! Ты сможешь, я знаю, хотя и ругал часто. А осенью — обязательно в школу. Слышишь, Федька! Обязательно.

— Д-да, я пой-д-ду… М-мне тетя В-варя… т-также г-говорила — г-говорить б-больше.

— Это ты опять про Морозиху, что ли? И нисколько ты не боялся ее? Бр-р!..

— Н-не-ет. Она х-хорошая б-была.

— Ну ладно, шут с ней. Ты говори больше. И не обижайся, что я бросаю тебя. Знаешь, не могу больше, жжет у меня вот здесь… Не могу. Тихо очень здесь, тесно, а по мне — чтоб кипело всегда. Я буду писать. А ты — не слушай никого, будь вот таким упрямым всегда… Как приеду в отпуск — чтоб читал вслух вовсю и не хуже меня. А там, глядишь, получишь ты паспорт и — айда со мной. Учиться везде можно… Слышишь, говори ты, ради бога, смелее. Всегда говори. Делай это ради меня, а? Ну, чего молчишь? Кому говорят!

— Д-да я же… г-говорю.

— Ну вот и хорошо. Ну и ладно нам здесь торчать. Пойдем, я тебя в шашки раздолбаю.

— Раз-д-долбаю! Д-да я т-тебя…

И они уходят в сторону клуба, дружно шурша жухлой осенней травой.

…Какой ты теперь, Федька? Как тебе служится в далеком Уссурийском крае, офицер Федор Савельев? Ах, жизнь! Даже на такое ухитряешься ты накладывать печать забвения… Напишу, напишу сегодня же, разве можно быть настолько забывчиво-черствым?! Ведь адрес-то вот он, рядом, через улицу всего. Не поленись сделать лишний шаг — и к тебе вернется друг…

А я, Федька, вернулся уже давно, совсем не способным оказался я жить вдали от Засурья. И землю я, Федька, не перевернул, даже наоборот — после долгих шатаний и шараханий из края в край я постиг сердцем отцовскую мудрость, что не надо ничего слишком резко «переворачивать». Один вред от них, от этих переворотов.

8