Раскаты

И правда, была она у Шляминых недолго: Марья в дом, и она уже за ней. Сказала всего-то, что Петр Петрович тоже поедет завтра с ними в Речное и зайдет насчет отца в райком — ведь Петр Петрович колхозный партийный секретарь, но весточкой этой совсем обнадежила мать, даже очень, видать, успокоила. Повздыхала Марья, отходя душой, и всполошилась: да ведь и у них Зорька не доена, и сами они сегодня так и не поужинамши! И еще припомнила: отцу надо что-нибудь сготовить, кормят его там, нет ли, кто их знает. Без слов поделили заботы: Марья взяла подойник и пошла к Зорьке, а Варя принесла дров, слазила в подпол и достала десятка полтора яиц и, выбрав попостнее, два больших куска засоленной еще зимой свинины. Потом, запалив подтопок, поставила на плиту сковородку (для себя сготовить яичницу-глазунью) и два чугунка (отцу отварить мясца и яиц вкрутую). Со своим-то ужином, получилось, зря возилась: потыкали яичницу ложками и оставили — кусок в горло не шел. Кабы за разговором, глядишь, и съели бы, но мать не ответила на ее почин: «Как поживает Фроланова Анюк, не встречала ее в эти дни?» — пошла и легла на кровать поверх одеяла в чем была. Что-то надумала, видать, за дойкой, и наверное, нехорошее, вот и примолкла опять. Поняла Варя, что и со сном будет так же, как с едой, — маета одна, и, заранее примирившись, не пошла в свою почти уже забытую горенку, а легла рядом с матерью. Прислушиваясь к неровному дыханию матери, положила руку на ее плечо, почувствовала, какая она вся маленькая да костлявенькая, кожа да кости одни, и защемило, заныло в груди от неиспытанной жалости, с трудом принимаемой вины перед ней. И как это получилось, что отец был Варе всегда ближе, а не мать? Почему так получилось? Ведь мать же это, мать! Она родила ее, кормила грудью, пеленала, нянчила, обухаживала, а отец-то, если по-честному, только играл с ней, забавлялся. У мамы разве было время на игрульки-бирюльки? Отец придет с поля — он и свободен, а маме еще дотемна крутиться по дому, и утром снова, стемна, то же самое переделать и в поле бежать. И все равно чуяла Варька детским сердечком тогда еще, что первое у матери в жизни — отец. И передалось это, видно, Варьке, как пример. Да и детская ревность-обида, помнится, задевала не раз (Варька ей про девчонок-подружек — она про отца, Варька к ней с кровавой ссадиной на коленках — она плюнет, дунет и отца спешит покормить), вот потихоньку и перешло Варькино сердечко к отцу. А что не жилец мама без отца — верно уж: ни говорить ни о чем другом не может, ни думать. Что с ним теперь? Как он там? Кто, почему сделал ему такую подлость, и тут же вспоминаются непонятные слова Петра Петровича о нем: «Эх, Сергей Иванович, Сергей Иванович. Говорил я ему: не проживешь хорошим для всех, в жизни твердый выбор нужен — нет, не послушал».

Впервые за свои восемнадцать лет оказалась Варя на таком душевном перекрестке, когда и сон в полусон, и мысли о несчетно многом сразу, и в глазах все близкое и дальнее как наяву. И еще успевала слышать она, как неровно дышит мать, как старательно стучит за печкой сверчок, как шебаршится ветерок то ли на крыше, то ли под застрехами над окнами. А потом, под утро уже, смазанно потише — видно, покрепчал сон, — ловила дремным ухом петушиную горлань, мамину возню у печи, стук двери, даже свет, все ярче и ярче заполняющий окна, вроде бы видела, но встать не было сил, слишком их много, знать, ушло за один сумасшедший день, в который уместились и проводы Алеши до самых Дубняков, и большая мойка-уборка на кордоне, и все сердцеломное, что настигло потом здесь, в деревне. Наверное, поднялась бы она помочь матери, нашла бы силы, хотя уже и попривыкла на кордоне вставать поздно (так повелось у них с Алешей: засиживались вечером допоздна, падали в крепкий сон лишь под утро), но сейчас баюкало сознанье, что Петр Петрович и Захар Константинович заедут за ними, как договорились, часов в девять-десять, не раньше, у председателя полно дел в конторе, и можно еще поспать, спа-ать, спа-а…

Мать грохнула на кухоньке ведром, Варя вскинулась, но встать не было сил, она положила голову на подушку и уснула опять, уже спокойно и крепко. Когда же проснулась совсем, солнце светило в верхнее стекло окна, почти из-под самой верхней рамы — батюшки, да ведь за полдень проспала! Но вставать все одно не хотелось, очень было истомно лежать и сладко, сгинули куда-то вчерашние страхи и боли. Полежала еще, но скоро мать вошла в избу, сказала без укора и улыбки:

— Вставай уж. Цельный день, что ли, валяться будешь?

— Сейчас, мам, — ответила Варя не шелохнувшись. — А что, Захар Константинович так и не приехал? Обещал же.

— Ходила я в контору с утра, нет там никого. Соберусь сейчас и одна пойду к отцу.

В голосе матери прорвалась неприкрытая обида, и Варя вскочила, захватала одежку:

— Да-да, мам, сейчас пойдем! Вот оденусь, умоюсь…

— И поешь на дорогу. А я пойду тогда, хлев почищу пока, совсем занавозилось там.

— А ты что, мам, совсем без обеда?

— Поела я. Время-то вон сколь…