Раскаты

Сбегать по надобности, умыться; достать из печи чугунок — для Вари дела минутные. Села и давай, уметывать во весь рот любимую молочную картошку, старательно отдирая ложкой приварившиеся к краю хрустяшки, и пыталась не пускать в голову близко подступившие снова вчерашние тяготные мысли, не портить бодренькое после хорошего сна настроение. И тут в уши вкралось что-то другое, очень дальнее и совсем чужое для ясного и тихого июньского денечка:

— День-день-день!.. День-день-день-день!..

Прежде чем дошло в ум, что это такое, сердце ворохнулось испугом, застучало в такт быстрому деньканью — тук-тук-тук! — и в тот же миг вспомнила Варя, когда слышала она точно такой же звон: в прошлую зиму это было, в каникулы после Нового года, среди ночи — дотла сгорел тогда весь двор продавца Сагина, как ни тушили…

Пожар?!

Вскакивая, Варя вспомнила еще — ведь и дом свой, кордон-то, они ставили после пожара! — и метнулась из-за стола к окну. Ожидала сразу видеть врезавшийся в память островерхий забор огня, но дома на противоположном порядке Линии стояли целехоньки — Костины, Спирины, Зубрилкины… — а несколько человек, не успела признать кто, бежали вверх по улице. Варя тоже опрометью вон из избы, мельком успела заметить с крыльца откинутую настежь приворотную калитку и чуть не столкнулась с матерью. Та стояла у палисадника с лопатой в руках и тоже смотрела вверх по Линии в сторону Поперечной.

— Что там, мамка?!

— Да вот смотрю… Дыма не видать, а все бегут…

В соседях тоже захлопали двери, калитки, не успевшие разойтись с обеда по работам своим шабры выскакивали спешно, озирались испуганно, и наконец все обращали глаза на звон, теперь совсем ясный и хлесткий: день-день-день-день! Оттуда, от колхозной конторы, что ли, доносились крики, гвалт, и опять, забивая их, попадая в самое сердце, летело и летело беспрерывное железное «день-день-день-день!».

— Я побегу, мам!

— Надо узнать… Я тож сейчас, лопату вот кину…

По улице Варя обогнала изрядно баб и мужиков и, угадывая по их лицам, что и они ничего не знают, не остановилась ни разу, в один дых добежала до пруда. Лишь повернув на мостик за Лепилин двор, сбросила шаг, задохнувшись и выглядывая, что там происходит у конторы. Но понять что-нибудь было трудно: народ густо стоял чуть в стороне от конторы, о чем-то перекликиваясь, подбегали туда еще люди, сливались в одну пеструю шумную толпу. Подойдя ближе и на цыпочках заглянув через головы, Варя удивилась так, что вылетела из груди вся тревога, нагнанная пожарным звоном: в середине круга, на растопыренных широко ногах, в распахнутой рубахе, всклокоченный, стоял Захар Константинович Сидоркин и железным штырьком, казавшимся перышком в его могутной руке, без размаху резко колотил по рельсу. Тот легонько откачивался и издавал режущий уши тонкий звон. Постепенно слух вернулся к Варе, и она стала улавливать голоса столпившихся вокруг сельчан: «Да перестань, Захар! Скажи, в чем дело-то?!» — «С ума он свихнулся, что ли?» — «Да што случилось-то?» — «Говорят же тебе — война… По телефону только что собщили: ночью вот этой началась война…» — «Какая еще война? С кем?!» — «С кем же еще — с Германией, в гроб этих немцев, били их, били…» — «Да с ними же мир недавно подписан!» — «Начхали они на твою бумагу!» Переклич этот ничего толком не объяснил Варе, ничего особенного не сказало ей и слово «война», знакомое только по учебникам, и она все озиралась, стараясь понять что-то еще и теперь уже узнавая говорящих по отдельности: Ваня Большой, Валентин Уськин, Колька Бруснев, Михатов Козел… Говорили-то больше мужики, а бабы почему-то непривычно молчали. Варя потянулась было к Кольке Брусневу, секретарю комсомольскому, — уж он-то должен знать, но тут Захар Константинович вдруг перестал стучать, сунул штырь Шурке Тиморашкину, вертевшемуся ближе всех, и глухо сказал:

— На, бей! Бей, пока не устанешь.

Тот, польщенный, схватил пожарное колотило, и звон возродился, забился еще быстрее и яростнее: день-день-день-день-день! — хоть уши затыкай. Чего уж чего, а звонить о пожаре Шурка Баламут любил и умел.

Сам же Захар Константинович отошел к мужикам, вытащил у кого-то из них цигарку прямо изо рта и сунул в свой, затянулся голодно. И пожалуй, все заметили, что пальцы у него дрожат, и разом притихли окончательно. Но простояли так, при звоне и тишине, недолго: из конторы вышел Петр Петрович Шлямин, тоже невиданно расстегнутый и встрепанный, протиснулся к председателю колхоза и что-то сказал ему. Тот притянул Шурку Тиморашкина за подол рубашки к себе, отобрал у него колотило и кивнул: довольно. Директор школы шагнул к рельсу, в котором еще не угас звон от последнего удара, и повернулся лицом к людям.

— Товарищи… — Он не скрывал, что волнуется и что говорить ему трудно. — Товарищи… Я сейчас еще раз дозвонился до райкома партии, еле дозвонился… Вот какое дело, товарищи… Фашистская Германия напала на нашу страну. Немецкие войска перешли наши границы, их самолеты бомбят наши города и села… Вероломное нападение фашистов… Но наша бесстрашная Красная Армия…