Расколотое "Я"

Кто-то предположил небольшую опухоль на сетчатке. Ее глаза проверяли — но такие опухоли, иногда действительно очень маленькие, легко пропустить — когда ее обследовали первый раз, специально Не смотрели — сомнительная возможность. Было почти время ленча, когда более пятисот студентов бежали из аудиторий всех университетских зданий в студенческую столовую, где мест только двести. Если ты не попадал в начало очереди, тебе приходилось ждать больше часа, а у тебя до следующей лекции только час.

Но у нас было время лишь мельком посмотреть ее глаза…

Когда мы добрались до нее, сестры уже укладывали ее, связывали ей лодыжки.

Блядь, она умерла! Спокойно, быстро, до того, как затуманится роговая оболочка. Мы посмотрели в глубину ее мертвых глаз. Умерла лишь несколько минут назад. Если вы смотрите в глаза в это время, все равно интересно — вы действительно видите, как кровь начинает разрывать сосуды сетчатки. Но кроме этого, смотреть нечего.

Блядь, из-за нее мы пропустили этот блядский ленч.

Книжная лавка, Глазго. Обычный «Горизонт». Последний номер!

«Сейчас в Садах Запада время закрытия. С этого момента о писателе будут судить по резонансу его молчания и качеству его отчаяния».

Отлично — у тебя никогда не было тиража больше восьмидесяти тысяч. У тебя кончились деньги. Но, подонок, говори за себя. Исписывай «Горизонт» и самого себя. Не исписывай меня. Меня будут судить по моей музыке, а не по моему молчанию, по качеству каких-то жалких клочков веры, надежды и милосердия, что все еще держатся на мне.

АМЕРИКАНСКИЙ МОРЯК (глазговской красотке): Детка, я дам тебе кое-что, чего у тебя никогда не было.

ГЛАЗГОВСКАЯ КРАСОТКА (подружке): Слышь, Мэгги. Тут у одного парня проказа.

Пятьдесят трупов положили на столы. Прежде чем мы дойдем до ручки, каждый из нас должен близко узнать один из них.

В конце семестра, — внезапно, как кажется, — никто не понял, как это началось: куски кожи, мышц, пенисов, кусочки печени, легких, сердца, языка и т. д. и т. п. залетали вокруг… Вопли… крики… Кто с кем сражается? Бог знает.

Профессор некоторое время стоит в дверях, пока его присутствие не начинает проникать в аудиторию. Молчание.

— Вам должно быть стыдно, — громыхает он, — как, по-вашему, они соберут самих себя в день Страшного Суда?

Ему было десять лет, и у него была гидроцефалия из-за неоперабельной опухоли размером с горошину как раз в таком месте, чтобы не выпускать спинномозговую жидкость из головы, у него, так сказать, в мозгу была вода, которая разрывала его голову, так что мозг стал вытягиваться в узенький ободок, и кости черепа — тоже. Он мучился от ужасной, неотпускающей боли.

Одной из моих обязанностей было вводить иглу в эту все увеличивающуюся опухоль и выпускать жидкость наружу. Я должен был делать это дважды в день, и эта прозрачная жидкость, убивающая его, вырывалась на меня из его объемистой десятилетней головы, поднимаясь столбом на несколько футов, порой ударяя мне в лицо.

Случаи вроде этого обычно менее мучительны, чем могут показаться, так как больным часто и помногу дают наркотики; они частично теряют некоторые способности, иногда помогает операция. Ему сделали несколько, но новый канал не работал.

Положение может быть порой на неопределенный срок стабилизироваться на уровне существования хронического растения — так что личность, по-видимому, в конце концов не страдает. (Не отчаивайтесь, душа умирает даже раньше тела.)

Но этот мальчик, без сомнения, продолжал мучиться. Он тихо плакал от боли. Если бы он только закричал или застонал… И он знал, что умрет.

Он начал читать «Записки Пиквикского клуба». Единственное, о чем он просил Бога, сказал он мне, чтобы ему было позволено закончить книжку, а уж потом умереть.

Он умер, не прочитав и половины.

Я знаю столько анекдотов! По крайней мере, я их не придумываю.

Джимми Маккензи был бичом психбольницы, потому что слонялся повсюду, громогласно отвечая своим внутренним голосам. Мы могли слышать, конечно, лишь одну сторону, другая могла подразумеваться, по крайней мере в общих чертах:

— Идите в задницу, полоумные подонки…

Было решено облегчить одновременно и его мучения, и наши, не отказав ему в праве на лейкотомию.

Было отмечено улучшение его состояния. После операции он слонялся повсюду, уже больше не ругаясь с голосами, а крича:

— Что? Повтори еще раз! Говори громче, сволочь, я тебя не слышу!

Мы принимали роды, и они тянулись уже шестнадцать часов. Наконец оно начало выходить — серое, скользкое, холодное; оно вылезло — большая человекообразная лягушка, аненцефалическое чудовище, без шеи, без головы, с тазами, лягушачьим ртом, длиннющими руками.

Это существо родилось в 9:10 ясным августовским утром.

Возможно, отчасти оно было живым. Мы не хотели этого знать. Мы завернули его в газету — и с этим свертком под мышкой, чтобы зайти в лабораторию патологии, которая, кажется, давала ответы на все вопросы, которые я когда-либо задавал, я через два часа шел по улице 0'Коннел.