Расколотое "Я"

Теперь мне показалось, что «она» в действительности жалела не свое истинное «я». Она напоминала мне скорее ворчливую мать, жалующуюся на трудного ребенка. Казалось, что все время «в ней проявляется материнский нрав» со всеми жалобами на «ее» детскость. Так было не только в отношении «ее» жалоб на себя, но и в других вопросах. Например, как и мать, она постоянно орала на мужа и ребенка; как и мать*, она всех ненавидела; как и мать, она вечно плакала. В сущности, жизнь была для нее сплошным несчастьем из-за того, что она никогда не могла быть самой собой, но всегда была своей матерью. Однако она понимала, что, когда она чувствовала себя одинокой, потерянной, испуганной и сбитой с толку, она более являлась своим истинным «я». Она также понимала, что она сама сделала себя раздражительной, ненавидящей, орущей, плачущей и ворчливой, поскольку, превратив себя вот в «это» (то есть в свою мать), она больше не испытывала страха (ценой того, что перестала быть собой). Однако отдача такого маневра заключалась в том, что, когда буря закончилась, она оказалась удручена ощущением пустоты (тем, что не являлась самой собой) и ненависти к человеку, которым она была (к своей матери), и к себе за свою двойственную природу. В некотором отношении — раз ей стало известно о ложном способе преодоления тревоги, которая у нее проявлялась, когда она была самой собой, — этой пациентке приходилось решать, не станет ли избегание подобной тревоги, путем избегания самое себя, еще худшим лечением, чем ее болезнь. Крушение всех надежд и расстройство всех планов, которое она испытывала вместе со мной и вызывавшее по отношению ко мне сильную ненависть, нельзя было полностью объяснить расстройством либидозных или агрессивных побуждений при перенесении, а скорее это было то, что можно было бы назвать экзистенциальным расстройством, проистекавшим из того факта, что я, отказав ей в «утешении», которое она искала у меня, и не сказав ей, кем она должна быть, наложил на нее необходимость принять собственное решение относительно личности, которой она должна стать. Ее ощущение, что ей отказали в праве первородства, поскольку родители не выполнили своей обязанности по отношению к ней, не дав ее определения, что послужило бы ей в жизни отправной точкой, усиливалось моим отказом предложить ей «утешение». Но только с помощью такого отказа было возможно обеспечить условия, при которых она смогла бы привнести в себя эту обязанность.

*То есть как ее представление о том, кем являлась ее мать. Я никогда не встречался с ее матерью и понятия не имел, обладают ли фантазии хоть каким-то сходством с ее матерью как реальной личностью.

Поэтому, в таком смысле, задачей психотерапии было, используя выражение Ясперса, обращение к свободе пациента. В психотерапии огромная доля умения зависит от способности делать это эффективно.

4. ВОПЛОЩЕННОЕ И НЕВОПЛОЩЕННОЕ «Я»

До сих пор я пытался охарактеризовать некоторые тревоги, являющиеся аспектами основополагающей онтологической неуверенности. Эти тревоги возникают в конкретной эк-зистенциональной обстановке и являются функцией этой обстановки. Когда личность уверена в своем собственном бытии, тревоги не возникают с такой силой и постоянством, поскольку для них нет возможности возникнуть и далее существовать.

При отсутствии подобной основополагающей уверенности жизнь, тем не менее, должна продолжаться. Вопрос, на который теперь нужно попытаться ответить, состоит в том, какую форму отношений с собой развивает онтологически неуверенная личность. Я попробую показать, как некоторые подобные личности, по-видимому, не обладают ощущением того основополагающего единства, которое может сохраняться в течение самых сильных конфликтов с собой, но скорее начинают переживать себя как, главным образом, расщепленные на разум и тело. Обычно они ощущают более тесное отождествление с «разумом».