Расколотое небо

Все разом потянулись на палубу. Плавни уже остались позади, вокруг плескалось, шумело море. Сеял мелкий теплый дождь. Темень стояла хоть глаз выколи. Только впереди временами мелькали сполохи, без звука, видно где-то далеко-далеко в открытом море катилась гроза. Шхуна бросила якорь, стала лагом по ветру. Шкипер приказал загасить цигарки, не говорить. Ждали долго. Дождь мочил солоноватый, теплый, но с палубы никто не уходил. Качалась палуба, неясными тенями маячили люди.

Близ полуночи неподалеку тускло мигнуло. Шкипер засуетился, замигал в ответ фонарем. На палубе нетерпеливо задвигались. Прикатился резкий стук движка, из мглы вынырнуло длинное, узкое и плоское туловище здоровенного моторного баркаса, с небольшой рубкой на корме. Щепкин вгляделся. Уже но виду можно было сказать, ходок превосходный.

Баркас ловко притерся к борту шхуны, матросы его подцепили баграми, закрепили. На палубе баркаса лежал человек в брезентовом плаще, поднял, застонав, голову. В свете фонаря ясно обозначилось знакомое веснушчатое лицо Молочкова. Он с трудом сел, протянул руки, замычал:

— Помоги-и-ите!

В глазах было страдание. Матросы подняли его на шхуну.

— Ты что? — сказал Щепкин.

— Я качки боюсь… — Молочков, кривясь, перегнулся через фальшборт.

— Ты почему здесь? Где был?

— Где надо, там и был, — застонал он.

С баркаса прыгнул мокрый до нитки горбоносый инородец, в овечьей папахе величиной с копну, узком бешмете, сверкнул белками глаз, похлопал Молочкова по спине:

— Хороший человек!

Поднял руки, закричал весело:

— С прыветом к вам от пролытарского Баку!

— Чаю… — застонал Молочков. Его, вялого, почти бесчувственного, потащили в кубрик. Он громко и печально икал.

Пошли объятия, похлопывания, радостный говор. Шкипер спросил горбоносого:

— Как прошли?

— Хорошо прошлы! Отлычно! Таможенники смотрели, говорят, иди, купец, в Красноводск! А мы к вам! Справа канонерка прожектором светила, слева немножко из пулеметов-мулеметов построчили! А так, хорошо прошлы! — Он глянул на небо. — Давай выгружай! Пока луны нет, назад пойдем!

На баркасе из трюма вылезли еще три человека, черные, нерусские, в брезентовках, радостно загорланили по-своему, поднимая к небу руки. Их повытаскивали на шхуну, повели в кубрик.

Авиаторы посыпались на баркас. Афоня прыгнул тоже. Вскрыли трюм, откинув брезент, но в нем оказались только груды сырых, невыделанных воловьих шкур. Позвали «папаху». Тот захохотал:

— Контрабанда! Понымаешь? Чтобы никто не видел!

Ковырнул ножом доску в обшивке, отодрал. Блеснула плоская жестянка литров на двадцать. Оказалось, что на баркасе двойные борта, днище тоже двойное. В узкое пространство были втиснуты хитроумно одинаковые плоские жестянки с бензином. Щепкин похолодел: попади в баркас хотя бы одна пуля — разлетелся бы в куски, полыхнул выбухом, и все!

Стали в цепочку, начали передавать жестянки на шхуну. Их оказалось, на удивление, много. Занятие было не из приятных, шхуна и баркас, хоть и скрепленные швартовыми, качались на волне вразнобой, доски, скользкие от дождя, уходили из-под ног, жестянки обрывали тяжестью руки. Обдирая пальцы в кровь, закусив губу, Афанасий старался не отставать от взрослых. Ему протягивал Глазунов груз, он хватал, передавал следующему. Уже и в глазах мутиться начало, когда тронул его за плечо Щепкин:

— Отдохни, малец!

Афанасий прошел по палубе, заваленной булькающим грузом, спустился в кубрик. Экипаж баркаса (только теперь видно было, что все это люди еще очень молодые) пил чай из кружек. Молочков лежал бесчувственно с зеленым лицом, кряхтел.

«Контрабандист» в папахе, скаля белоснежные зубы, рассказывал Туманову:

— Одно было нехорошо! Курить нельзя! Боялся, взорвусь! Ну, ничего, пойдем домой, вот такую папиросу сверну!

Он показал руками величину с полено.

— Триста пудов пока хватит, да? Через два дня еще ждите! Не я, другие придут… Мне часто нельзя! Голову отрубят!

Афоня отхлебнул кипятку, вышел на палубу. Опорожненный баркас уже мотался на волне легко, подскакивал, как пробка.

Нил Семеныч, сияя счастливо, нюхал руки в бензине, причмокивал:

— Высшей очистки! Люкс!

— Это кто же такие будут? — спросил Афанасий у него в сомнении. — Чеченцы, что ли? Азербайджанцы? Или дагестанцы?

— А какое это имеет значение? — удивился Глазунов.

— Нет, вы мне скажите, чего им от России надо? Чего они жизнью играются, на рожон лезут? Это наш край, российский! И все, что тут делается, нас и касается, русских! А им-то какая выгода?

— М-да… — сказал, нахмурившись, Глазунов. — Видать, долго с тобой, дорогой товарищ, работать надо. У революции нету пасынков. Для всех наций она — мать родная. Пролетарская, рабочая. И ей каждый — сын! Поняли, господин Панин?

— Чего лаетесь? — огрызнулся Афанасий. — Какой я господин?

— Да уж вижу какой! Кондовый! Нашел чем кичиться! Если он по-русски плохо говорит и его не по-нашему в детстве баюкали, так что ж он, не человек?