Расколотое небо

Афанасий чуял: что-то не то сморозил, и стыдно было, но разговор от гордости оборвал, ушел в сторонку, сел, поплевывая в воду. Всю жизнь одно знал: выше русского человека, тем более казака, никого нету. Магометово племя, инородцы — худая кровь, вражья, рабская. С ними держи ухо востро, в дружбу не встревай, показывай, кто хозяин. А тут — что же? Ведут себя как хозяева, жизнью играются. С чего?

Через десяток минут на баркас из кубрика инородцы потащили пакеты с листовками, цинки винтовочных патронов. Горбоносый, в папахе, прощаясь, обходил всех, тискал руки. Жиманул, как клещами, кисть Афоне, глянул в глаза, блеснул улыбкой.

— Э… ара! Зачем такой сердитый? Тут свобода! А ты сердитый? Брось! Все будет хорошо!

Взвился, одним прыжком перелетел на баркас, оттолкнул его. Через мгновение только рокот мотора докатился из тьмы. И затих, удаляясь. На горизонте столбами встали синие лучи прожекторов, беззвучно помигали, сгинули.

— Видел? — сказал Глазунов. — Всё англичане заблокировали. А они пошли.

— По дурости чего не наделаешь! — буркнул Афанасий.

Шхуна застучала движком, пошла разворачиваться с рейда на Волгу. Дождь усилился. Все ушли с палубы, и только Афанасий не пошел. Вид показывал — вы сами по себе, я сам по себе.

Из кубрика, кряхтя, выбрался Молочков. Афанасий видел, как он вынул из-за пазухи наган, повертел барабан, вытряхнул на ладонь желтенький патрон.

— Чего это? — сказал Афанасий.

— Последний, — засмеялся Молочков. — Для себя оставил. Если бы застукали,

19

Полуденная муха, разомлев от жары, билась в стекло. Щепкин сидел в кабинете Туманова, набивал металлическую пулеметную ленту. Свентицкий окликнул его:

— Принимай, мон шер, гостя! Полюбуйся! Глазунов к тебе послал!

На пороге стоял мастеровой из судоремонтной. В руках держал узелок. Был чисто выбрит, трезв, лицо казалось свежим, только в глазах еще плавала дымка. Видно, надел парадное: черную дешевенькую косоворотку, плисовые шаровары и сапожки с низкими голенищами. Смотрел в упор, требовательно.

— Молотобоец я, — тихо сказал он. — С мастерских. Вы давеча у нас речь сказали. Думал я. Решил. Принимайте!

— Куда?

— Полетам учите. И в рабочкоме мне сказали: раз такое дело, иди!

Он пошарил в карманах, протянул писанную карандашом записку.

— Ерунда какая-то! — растерялся Щепкин. — Как, «учите»? У нас же не школа! У вас какое образование?

— Самоучка я, — вздохнул стеснительно он. — До всего своим умом дохожу.

— Ну, хорошо! — почесал в затылке Щепкин. — Тогда мы вам письмо напишем, поедете в Москву, сдадите экзамены в авиашколу. Примут — учитесь! Разве я против?

— Сколько там обучают?

— Полгода, кажется.

— Мне это не подходит! — Помолчав, упрямо качнул головой, в глазах стыла тьма. — Я ждать так долго не должон. Обязан я как можно скорее до ихнего горла добраться!

Он с тягостной ненавистью уставился в окно, на облака.

— Да некогда вас здесь учить, товарищ! Поймите! — взмолился Щепкин.

Молотобоец усмехнулся криво, сел на стул, положил на пол узелок.

— Что же, так сразу и некогда?

— Послушайте… э-э-э… как вас? — сказал Леон. — Вы представляете себе, что такое, скажем, лонжерон? Или иммельман? Или просто вираж?

— Уйди! — буркнул Щепкин улыбающемуся Свентицкому. Леон раздражал его, и улыбочка ехидная рядом с горем была неуместной. Свентицкий, пожав плечами, вышел.

— Слышь, не гони ты меня, парень, — поднял кудлатую голову молотобоец. — Жжет у меня тут. Жить не могу.

— Ну хорошо! Хорошо! — растерянно сказал Щепкин. — Пошли-ка к комиссару!

У крыльца дачки на ящиках сидел телефонист. Строгал палочку, поглядывал на поле. Там стояли, носами в сторону ветра, «фарман», «ньюпор» и ярко-желтый трофейный «эс-и-файф», на крыльях которого рдели яркие звезды.

Баки были залиты по горлышко, пулеметы проверены, пилоты дежурили с рассвета.

Как только верст за тридцать отсюда наблюдатели засекут британцев, пойдут пищать зуммеры, от телефониста к телефонисту полетит весть, сигнальщик выпалит красную ракету, и разом взмоют все три аэроплана, уйдут в сторону, с тем чтобы зайти в тыл налетчикам, не дать уйти на мощных машинах без боя.

Кондратюк и Туманов играли под крылом «фармана» в шахматы.

Белая голова Геркиса виднелась из кабины «ньюпора», на закраине кабины висела германская стальная каска, которую он всегда надевал в полет.

Вокруг аэропланов грудились мотористы.

Среди них на бочке сидел и Глазунов.

— Ты зачем его ко мне послал? — недовольно спросил Щепкин.

— Балабан моя фамилия, — сказал мастеровой.

— Затем и послал, — неопределенно сказал Глазунов. — Человек, можно сказать, хочет. Раз хочет, значит добьется. Ну а для начала я его при моторах держать буду.

— Вот спасибо, — сказал Балабан.

— Выдумываешь все, Нил Семеныч! Какой из меня учитель?

— Поможем, — сказал Глазунов.

Геркис, увидев Щепкина, вылез из кабины, помахал рукой.

Когда он подошел, скорбно вздохнул.

— Слыхал?

— Что я должен слышать, Янис?

Геркис выпустил очередь непонятных прибалтийских ругательств, потом объяснил по-русски:

— Немцы Ригу взяли… Мой город!

— Ничего, еще вернешься.

Геркис зло посмотрел в небо:

— Я сегодня из них кашу буду делать!