Расколотое небо

К вечеру открылось большое овражистое поле. Берег был здесь высокий, обрывистый, овраги, как траншеи, сбегали к Волге. В закатной полутьме было хорошо видно: по всем оврагам сидело воинство, палило костры, готовилось вечерять. Большого ума, чтобы сообразить, что случилось, не надо было. Батареи врыты в землю, пехота в укрытии сидит, значит, натолкнулись на силу, которая остановила свободный марш. На Волге дымно горела севшая на мель баржа. Река здесь заметно сужалась, место для переправы на восточный берег было удобное. Но он, тот берег, был темен, ни огонька, казался тихим и безлюдным.

Однако не успел Панин оглядеться, как пришлось носом рыть землю. С того берега просверлил небо снаряд, попал в полевую кухню, только пар и дым клубом поднялись на месте, где она была. По полю пронеслись крики, ругань, в оврагах замигали огни костров — их поспешно гасили.

Дмитрию Осипычу приказано было скатить телегу в небольшую котловину, что он и сделал. Вытряс из кисета махры, закурил. Из тьмы явился казачок, потянул носом:

— Земляк! Без курева гибель…

Панин решил не жадничать, нужно было разузнать у человека, что к чему.

Казачок ругался:

— Нет, ты скажи, что этим красноракам надо? Ведь все одно — крышка… а они в землю врылись, не дают на тот берег пройти.

— Там сидят? — кивнул на противоположную сторону Волги Панин.

— Так если бы… — вздохнул казачок. — Ишо тут, на правом, здешнем, держатся… Мы-то их думали всех в Волгу поскидывать. А они упорствуют… Ить химией травили, а не берет! Мрут как мухи… А не уходют…

Оказалось: красные вышли из Астрахани навстречу, встретили воинство еще на марше, побили артиллерией множество народу. Особенно зверствовали флотские, шныряли у берега, лупили с пароходов. Когда два ихних корабля подожгли, матросня посигала в воду, пошла в атаку. Дрались бебутами, кулаками, ремнями с тяжелыми пряжками. Все, как один, полегли. Но из небольшого хуторка тут же выскочили четыре броневика, за ними россыпью побежали красные армейцы… И казачество не выдержало, покатилось назад — никому дуриком гибнуть не хотелось.

Остановили красных офицерские батальоны и артиллерия. Подбили три броневика из четырех, но взять трофеем их не дали. Красные утащили, погрузили вон на ту баржу. Хотели увезти, но не смогли… На мель уселись.

Казачеству приказано было зачем-то отойти назад, как можно дальше. Пошла пальба из орудий. Над хутором, над траншеями лопались снаряды. Поползли, расплываясь, клубы желтого дыма, расстелились по земле. Кто был на германском фронте, сразу догадался — газ! И не ошибся. Из клубов полезли, шатаясь, люди, кричали, хрипя и зажимая глаза. Брели по полю, падали, кончались в корчах.

В Волгу побежали живые, кидались с обрывов в воду, старались доплыть до своего берега. Их расстреливали из пулеметов. Добрались единицы.

Когда газ сдуло, воинство двинулось вперед, вполне уверенное — никого в живых не осталось. Но то ли газ их но брал, то ли повезло — не попали под ядовитую гибель, но в упор ударили из траншей «максимы». Казачество порскнуло в разные стороны.

И хотя ясно: тут у них людей — горсти не наберешь, — приказано дожидаться утра. Утром ударит артиллерия, будет окончательный расчет, перевезут, переправят всех на берег левый, а там (аллюр три креста!) вниз до самой Астрахани.

Казак выпросил еще махры на пару закруток, ушел хлебать вечерний кулеш.

Дмитрий Осипыч поглядывал вокруг, размышлял. И до чего земля ненасытна и обширна. Вот катилось по ее поверхности войско, и казалось — нет ему счета. А как позалазили в землю, будто сами себя схоронили.

От дум оторвал приказ идти попарно на поле боя искать раненых, чужих добивать, своих сносить и грузить на телеги. В тылу, в трех верстах, — полевой лазарет. Везти увечных туда. Вот и вся суть.

Ночь была темна, для досмотра был выдан каждому железный фонарь со свечой, вроде как у стрелочников, с задвижкой. Так свету не видно, сдвинешь задвижку — падает луч.

Панин вскорости постарался отбиться от напарника, взял и лег на землю. Тот повертелся, окликнул несколько раз, не дождавшись ответа, побрел дальше. Дмитрий Осипыч, довольный, пошагал сам по себе.

Наткнулся на убитого. Посветил. Блеснули погоны, задранный окостеневший подбородок, рот, разверстый в безмолвном крике. Свой. Перекрестившись и сказав: «Прости господи!», Панин стал на колени, начал шарить но карманам френча. В верхнем левом был бумажник, затрепанный, но из хорошей кожи. Он расстегнул его. В бумажнике оказалось денег немало, все разные. Керенки, деникинские «колокольчики». В кармашке на галифе тикали часы. В свете блеснула золотом гравированная крышка. Шнурок к часам был простой, матерчатый, и Панин оборвал его. Сапоги не стягивались, пришлось распороть ножом голенища, зато кожа была отличная, чистый хром.

Работа шла споро. Добытое он относил к приметному месту, там в небо торчала оглобля двуколки, ее было видно даже в тусклом мерцании звезд. По полю то там, то здесь слышались стоны и крики, мелькали вспышки фонарей.