Расколотое небо

Дважды сердце захолонуло… Первый — наткнулся на флотского. Тот сидел на корточках, казался живым, вот-вот вскочит. Но толкнул — повалился, показывая рваную рану на спине… Еще лежал молоденький прапор с нежным, девчоночьим ликом. Панин снимал с пальца кольцо, рука дернулась, прапор открыл глаза, застонал:

— Пи-и-ить…

Панин отскочил сразу на сажень, обмер.

Добытое выложил у двуколки, прикрыл кустиком перекати-поля, двинулся к котловине, где стояла телега.

В ней уже лежали раненые, хрипели, метались. Над ними возился санитар.

Дмитрий Осипыч выпряг Прута, санитар уставился, не понимая:

— Это куда еще?

— Он с утра непоенный… Видишь, аж бока запали… — сказал Панин. — Сейчас обернусь. До реки и назад.

— Ты скорее, — сказал санитар. — А то ведь помрут.

— Сам не без понятия, — ответил Панин.

Он повел жеребца к реке, но потом повернул в поле. Снял гимнастерку, завязал рукава, ворот, получилось мешковидное устройство. Сложил в него добычу, перекинул узел через спину коню, быстро пошел прочь.

Зажимал ему ноздри, поглаживал по морде, чтобы не заржал.

Отойдя далеко, сел верхом и погнал. Впереди, до станички, до дому, лежала гиблая степь, пустыня, протяженность земная в триста верст. Но ни безводья, ни дороги Панин не боялся. Пусть месяц идти придется, дойдет. Должен дойти. Потому что не голый теперь. С таким богатством только ум бы был!

20

Над водой торчали шесть наголо остриженных голов, белели незагорелые плечи. Было похоже, что кто-то завел по глупости здесь, в заливчике Волги, сеть с шестью круглыми поплавками.

Командир полка Коняев сидел на бережку, поигрывал прутиком, поучал:

— Мне плевать, что вы раньше на лошади не сидели! Замочите все свои потертости, смажьте дегтярной мазью, даю вам два дня сроку на излечение! Все!

— Строго ты с ними! — сказал Щепкин.

— Иначе нельзя! — ответил Коняев.

Щепкин утерся полотенцем. Посмотрел на далекий правый берег Волги. Посередине чернела сожженная баржа. На обрыве, истыканном снарядами, — ободранное разрывом дерево. По всему берегу густо стоят лодки, плоты. Кажется, там никого. Но это только кажется.

— Пошли, летун, пока стрелять не начали… — сказал Коняев.

Сейчас он был совершенно не похож на того оголодавшего человека, которого видел Щепкин в первую встречу. Водянка прошла, лицо подсохло, стало коричневым от загара, глаза играли лукаво.

Здесь, у переправы, собралось более полка красноармейцев, командовал ими он. И командовал, надо сказать, лихо. По всему нашему берегу нарыты траншеи. Две батареи горных пушек не дают проходу белым судам вниз. Пулеметы смотрят на Волгу. С утра в траншеях идет громкая читка. Газеты красноармейцам доставили Щепкин с Тумановым, и это обрадовало больше всего.

…Туманов возился у трофейного «эс-и-файфа», стоявшего поодаль от берега, рядом с полевым лазаретом. На желтых крыльях лежала роса, он стирал ее ветошью, отжимал. Крикнул:

— Я считаю, Даниил Семеныч, пора и позавтракать!

Пилоты пошли к полевой кухне, поели кулеша, вернулись к аэроплану в сопровождении легкораненых из лазарета: аэроплан вызывал страшное любопытство, каждому хотелось его пощупать и потрогать, оттого при нем стояли сразу двое часовых, не подпускали, отругивались.

От земли поднимался утренний пар. Ветра не было.

Мотор принял сразу, заработал легко и ровно. Красноармейцы придержали аэроплан за хвост, потом отпустили. Пробежавшись по земле, «эс-и-файф» пошел в высоту.

За Волгой, по оврагам, тоже дымили кухни, белая гвардия насыщалась перед трудным днем. Кое-где рыли окопы. Но главное, что интересовало Коняева, — есть ли на подходе у белых еще артиллерия. Пошли глубже, на север. Минут через десять полета за горбами разглядели: конный разъезд, всадников пятнадцать, топтался на возвышении. При виде аэроплана раскатился шариками по земле. А дальше по всей степи ползли пыльные хвосты. Наподобие темной змеи, извивалась, двигалась большая колонна войск. В авангарде шла конница, не менее эскадрона, за ней, чуть отстав, пехота. Щепкин насчитал в обозе около полусотни телег, две кухни, а главное — в передках катилась батарея тяжелых орудий, каждое волокло шестеро коней. Пыль то вздымалась, то опадала, не сносимая ветром. Когда снизились и пошли над колонной, движение в ней остановилось, пехота ощетинилась, вскинув винтовки, и разом забегали красные огоньки. Ни свиста пуль, ни звука слышно не было, но и так было понятно: командиры опытные, приказали бить залпами по краснозвездной машине.

Туманов пошел еще ниже, скользя над самой землей, дал круг, уходя, и так же низко вернулся на наш берег, Когда сел, навстречу побежали встревоженные люди.

— Что такое? — закричал Коняев.

Туманов вылез, не глуша мотора, отвел его в сторону. Щепкин тоже выбрался, подложил под колеса камни, пошел к ним.

Выслушав их, Коняев почесал затылок: