Расколотое небо

Она сказала так просто, что Щепкин, который обычно не любил таких вопросов, объяснил коротко.

— Небось маешься, думаешь, урод, мол? — сказала она. — Я тебе вот что скажу: с лица воду не пить! А фигурой ты очень даже видный. И ручки у тебя дай бог! Наверное, если прижмешь, охнешь?

— К чему это?

— Да понравился ты мне, — сказала она печально. — Все ждала, еще придешь. Ты на собрании тогда на меня что, обиделся?

— Было дело.

— Нехорошо. На меня обижаться нельзя. У меня характер такой, бритвенный. А почему? Потому что считают, раз я такой дылдой уродилась, значит, со мной можно просто. По улице пройтись, так стесняются, верзила, мол. Все больше за пазуху нырнуть норовят. Вот и приходится! А ты не начнешь за пазуху?

— Нет… — засмеялся Щепкин.

Она неожиданно расстроилась:

— Да что я, вовсе без симпатии?

Вот и пойми ее!

— Ты вот что! — сказала она. — Спасибо тебе. От имени всех. Все в небеса сегодня смотрели! А я в особенности. Только ничего не поняла: тырк-тырк — и все кончилось! Быстро ты их.

— Как вышло, — засмеялся Щепкин.

— Ты сейчас летать не собираешься?

— Нет.

— Тогда пошли! — сказала она.

— Куда?

— Ко мне! Когда ж у меня еще время будет тебя с дедом познакомить! Он у меня знаешь какой? Любого человека глянет — и сразу ему рецепт! Никогда не ошибается, какой человек.

— Я-то при чем?

— Так ведь понравился… — тихо сказала она, глядя на него пытливо кошачьими своими глазами, и неожиданно залилась краской. — А ну тебя!

Через поле Щепкин шел рядом с нею.

На аэродроме произошел переполох, мотористы выскакивали из ангара, глядели.

— Кто такая? — спросила изумленно Даша у мастерового Балабана, потому что он был из местных.

— Гибель! — сказал тот в ужасе. — С виду вольная, сунься — голову свернет! Пропадет товарищ Щепкин… И чего он с ней поперся? С ней же никто не ходит, знают, что змея! Пропадет!

Даша, разом озлев, накричала на малышню, собрала сестер-братьев, повела домой с аэродрома. Афоня поплелся было за ними, но она сказала:

— Слушай, ты не ходи к нам, пожалуйста! И ничего мне от тебя не надо: мы сами справимся. У нас родной брат есть!

— Глупая ты… — сказал Афоня рассудительно. — Ну, пошел он с девушкой. Чего злиться?

— А то, что с нею он пошел, а нас даже и не заметил!

— Он же не нарочно…

— Нарочно не нарочно, а приведет в дом эту каланчу, что будет?

— Жить будете…

— А ты знаешь, какая она? Нет! И я не знаю… Может, она вообще нас не полюбит! Может, у них свои дети заведутся… А мне, что ж, до конца моей молодости на себе брата да сестер тянуть? Я же учиться хочу!

В серых глазах ее полыхала обида на Щепкина.

…Между тем Щепкин шагал рядом с Маняшей по кривым переулкам, курил, смеялся, но все время чувствовал, что до конца радоваться ему что-то мешает. Наконец понял: Свентицкий сегодня даже не зашел к нему на дачку поздравить с победой. И весь вечер его нигде не было видно.

24

Не успел Афоня, получив полный афронт от Дашки, вернуться к ангарам, на него накричал Глазунов:

— Где шляешься без дела? Запрягай кобылу! Сегодня все касторовое масло выжгли!

Афоня, огрызнувшись, запряг отрядную кобылу, покидал в телегу пустые жестянки. Нил Семеныч уселся рядом с ним и уже примирительно сказал:

— Поехали… Сам понимаешь, без касторки нам гибель.

Касторка!

Ее жаждали, ее искали, о ней молились в тот далекий год все механики и мотористы красных авиаотрядов. Потому что только эта нежная маслянистая жидкость могла заставить работать нелепые на сегодняшний взгляд, старые, изношенные двигатели, вполне сравнимые по капризности с человеческим организмом.

Не было касторового масла — и стояли на аэродромах мертвые машины, армии оставались без воздушной разведки, ослепленные неизвестностью. Была касторка — и в небе стрекотали моторы.

И хотя авиация в то время не решала судьбы сражений, потому что была слаба и малочисленна, и история решалась в буранных атаках конницы — свист сабель, хрусткий удар; вершилась в смерчах артиллерийских разрывов — дым над цепями наступающего офицерья, тугой звон шрапнели; а еще вернее — штыком, а еще вернее — смертельной хваткой на хрипящем горле врага, но все-таки не забудем и ее… Потому что и эта лекарственная жидкость, отпускаемая ныне по рецептам, тоже работала на революцию!

Глазунов сердито тряс мандатом, но на главном аптечном складе только разводили руками: «Сколько же можно? Все выбрали! До капли!»

Посоветовали искать остатки по городским аптекам.

В аптеках провизоры хмурились, собирали бутылки, склянки с касторкой, ее было мало.

В последней аптеке повезло. Старуха уборщица мыла каменные полы шваброй, чистенькая, аккуратная. Лик лукавый.

Глазунов заругался, она оглядела его внимательно.

— А вы кто такие будете?

— Авиаторы.

— Это которые сегодня иродов с неба прогнали?

— Они самые.

— Животами маетесь?

— Бог миловал! Касторкой аэропланы заправляем, мамаша.

— Это у них, значит, брюхо болит! — засмеялась она меленько.