Распахни свое сердце (СИ)

— Ты же всё понимаешь? — Финогенов спросил это так легко, будто его и не интересовал ответ.

Наорать? Схватить за грудки и встряхнуть хорошенько? Врезать по морде? Нет, отчаянно хотелось

надавать пощёчин, унизив тем самым и показав, что другого Толик не заслуживает.

Дмитрий усмехнулся и, скрестив руки на груди, прислонился плечом к дверному косяку:

— Конечно, я всё понимаю. Надеюсь, пригласишь нас с Лёнечкой на свадьбу? — он старался быть

беззаботным и равнодушным. — Ты же знаешь, что Костенко обидчивый.

— Обязательно, — Щербатый улыбнулся. Сощурившись, он посмотрел на теперь уже бывшего

любовника и произнёс: — Спасибо, Дима.

Сизов застыл. Он впервые назвал его по имени. Впервые… когда решил уйти. Поистине, жизнь

настоящая сука.

— Пока, Толь, — отмерев, он пожал протянутую ему руку.

— Увидимся.

Когда Финогенов скрылся в лифте, Дмитрий закрыл дверь, тупо уставился на коричневую обивку и

расхохотался, истерически, болезненно, надрывно.

Он, наивный дурак, думал, что встретил, наконец, человека, с которым можно было остепениться, осесть, не дёргаться по поводу и без, просто жить. Размечтался!

Судьба любит пошутить. Она даёт нам что-то, чтобы потом забрать должок вдвойне, отвесив

напоследок хорошего пинка под зад.

Конечно, они не давали друг другу никаких обещаний, но всё-таки… Теперь знакомство с матерью

и бабушкой Толика казалось плевком в душу. Грязным плевком из скопленной слюны, перемешанной с гноем. Зачем?

Почему нельзя по-людски? Так пьяные подростки манят к себе дворовую собаку куском колбасы, а

потом бьют её палкой и хохочут, видя её растерянные глаза, наполненные непониманием и болью, и

слыша жалкий скулёж. Звери честнее.

Сизов задумался над словами Лёни о том, какое значение человечество придаёт любви. А что есть

любовь? Может, действительно всего лишь выдумка и ширма?

Он не раз влюблялся прежде. Порой отчаянно, глупо, безрассудно, и это было естественным, пока

он был юнцом, но сейчас, когда ему тридцать два, подобные порывы могли стать губительными. Да

и влюблён ли он? Смог бы до конца оставаться с одним человеком?

Мы так часто даём пустые клятвы. Нет, они имеют для нас значение в тот момент, когда мы

произносим их, но спустя время может произойти что угодно, и слова будут только словами. Нельзя

зарекаться.

Дмитрий понимал, что так просто ему не удастся вычеркнуть из жизни эти отношения. Они длились

не день и не два, а больше месяца, и если учесть, сколько он добивался внимания, то станет

очевидным, что забыть будет трудно. А надо ли? Бороться? За что бороться?

Именно сейчас вспомнился Щербатый, стоящий посреди танцующей толпы, кажущийся одиноким, потерянным и несчастным. Он говорил тогда о детях. Да, этого Сизов никогда не смог бы дать ему, а

та женщина сможет. Она подарит ему семью. Нужно быть дураком, чтобы не заметить трепетного

отношения Финогенова к семье и семейным ценностям. Значит, таков его выбор? Справедливо.

Только на душе всё равно мерзко, потому что не будет больше тихих вечеров перед телевизором, страстных ночей, храпа над ухом, к которому так привык, и много чего ещё, такого простого, но

близкого. Сентиментальная чушь, не достойная мужчины? Может быть, но ведь он никому не

расскажет об этом и не даст повода думать, что в нём что-то надломилось.

Это всё декабрь. Дмитрий всегда ненавидел декабрь и март — два сучьих месяца, которые

приносили хандру.

Нужно встряхнуться, взять себя в руки, потому что впереди праздники, корпоратив на работе, где он

не имел права не улыбаться и не выглядеть довольным жизнью, да и просто… надо жить. Время

идёт, оно всё расставит по местам, залижет раны, и не надо сдирать воспоминаниями подсохшие

коросты. Да, сейчас ещё трудно, произошедшее не до конца уложилось в голове, но стоять на месте

нельзя.

Так легко уговаривать себя, но так трудно уговорить…

***

— Привет, — Татьяна наклонилась, касаясь пальцами чёрно-белой фотографии на припорошенном

снегом памятнике. — Давно не виделись, родной, — она улыбнулась и закрыла глаза, позволяя

воспоминаниям нарушить её покой. Многие боятся кладбищ, но она всегда чувствовала себя

защищённой от реальности на могиле мужа. Бояться надо живых, а не мёртвых. — Я скучаю, Кирилл, я очень скучаю. Ты перестал сниться мне, — Антонова опустилась на колени прямо в снег.

— Пожалуйста, оставь мне хотя бы эту малость! Мне страшно, Кира! Я боюсь, что однажды забуду

тебя… Как мне потом жить, как?! — ветер трепал её волосы и хлестал по щекам. — Я

предательницей себя чувствую, понимаешь? — она срывалась на крик, а потом снова переходила на

шёпот, рваный, задыхающийся. — Помнишь, как ты заступился за меня перед Колькой Саврохиным?

Он такой здоровый был, а ты не испугался и так наподдал ему, что он меня стороной обходить начал.

Ты тогда героем моим стал, Кира. Знаешь, как я счастлива была, когда ты мне васильки принёс и

сказал, что они в моих глазах отражаются? Я и надеяться не могла, что ты обратишь на меня

внимание. Думала, так и будешь маленькой девочкой считать. Если бы ты знал, как мне подруги

завидовали! А наш первый поцелуй? Я никогда до этого не целовалась и очень боялась, что ты