Распечатки прослушек интимных переговоров и перлюстрации личной переписки. Том 2

– А почему Бог не может вмешиваться в историю хотя бы в этих случаях?! – говорит. – Разве Богу невозможно было бы нанести точечный удар в макушку диктатора?! Чтобы избежать грядущих миллионных жертв!

Я говорю:

– Подозреваю, Шломо, что вирус зла, который выбирает себе олицетворение в маленьких незаметных людях, которые вдруг в одночасье становятся угрозой всему человечеству, – ведь этот вирус зла, значит, до этого уже поразил заметное количество людей на окружающей территории. Я тоже в юности, помню, думала: вот, почему никто не убил Гитлера заранее, когда он только-только пришел к власти – тогда и жертв никаких последующих бы не было. Но сейчас я понимаю, что диктатор просто олицетворяет в концентрированной версии тот подвид вируса зла, который в данный момент заразил обывателей – просто то, что у обывателей в подкорке, в самых их худших низменных мечтах, страстях, суевериях, ненависти – всё это выражает открыто диктатор – и обыватели испытывают от манифестации своих низменных инстинктов животное наслаждение. Отсюда ревущие в эротическом сатанинском экстазе толпы поддержки. Которые конечно же есть у любого диктатора. И которых никогда нет ни у одной порядочной демократии. То есть это не проблема одного конкретного человека – это пандемия вируса зла, которому активная часть страны не захотела противостоять, а начала ловить кайф от массового свального греха. Вернее – это проблема каждого человека в стране, где зарождается диктатура: совокупность отдельных, ответственных за свой выбор и за свою душу людей, которые не захотели противостоять вирусу зла – а предпочли впасть в соблазн. В фигурке диктатора этот вирус зла уже просто манифестируется, персонифицируется. Так что, боюсь, в случае с каждым диктатором придется наблюдать все стадии развития этого вирусного фурункула зла – набухание, переливание фурункула всеми цветами – высшую стадию развития этого фурункула и его влияния и бесовского блеска – и потом – бэмц, когда фурункул лопается и заливает гноем всю страну, а иногда и страны окружающие. Кроме того – чего жаловаться-то?! Чего на Бога-то пенять?! Диктатор, каким бы вооруженным, с какой бы многочисленной армией и спецслужбами он ни был – это всегда все-таки клоп на теле слона в масштабе и соотношении со всем народом любой страны. Если слон клопа терпит и позволяет клопу пить кровь – значит надо винить слона, а не Бога.

Шломо говорит:

– Ладно: не хочешь в ресторан – пойдем в парк тогда! Душно здесь ужасно из-за машин. Как я люблю вот эту вот клубную улочку! Давай свернем к парку сразу, а?!

Заметный монумент c чересчур злободневным намеком, внимание Шломы от которого я стараюсь отвести – во избежание немедленных новых тяжких спорщеских баталий. Мелкий крошеный гравий Waterloo Place – идеальная озвучка для Шломиных крупных шагов и шмыгания моих мысков, лениво, но далеко выбрасываемых, один за другим, вперед. Кормушки, заполненные до краев, пересыпающиеся злаками, для микроскопических птиц в цветущем запертом скверике клуба рядом с серыми размокшими деревянными креслами, на которых никто никогда не сидит. Чудовищной длины террасная лестница вниз.

И вот наконец мурава Сэйнт-Джэймс парка, зоологические трубные крики от пруда, растворенное в пруду салатовое золото цветущих ив, балансирующих хоть и на одной ноге, но в каком-то удивительном хетическом равновесии рук, грив, локтей, всего стана. Камышница с ангельским характером и красной нашлепкой на клюве (выгодно отличающей ее от родственных злюк лысух), в валких несуразных лапотках – ярко-зеленых в аметистовую полоску – выхаживает на газоне и аристократично-рассеянно готовит себе на ходу веганский салат. Бомжиха, от которой пахнет кислым сыром, достает из тележки-бомжевозки хлеб и крошит камышнице, отгоняя лысух:

– Bloody coots! Gorgeous moorhen!

Чуть завидя подбирающегося вперевалку громадного лебедя, завязывает тележку и уходит, на ходу ругаясь:

– Swans belong to the Royals. They bloody think they can do all they want! I hate Royals. I won’t feed swans!

Из всей неимоверной яркости окрестных клумб Шломо вдруг выхватывает вниманием фиолетовые гиацинты (явно с добавлением синьки и усилителя запаха: кондиционера для стирки белья?) и, прислонившись полным своим коленом к заборчику, глядит на них, с таким умилением, словно это он сам их только что вот здесь вот на клумбе высидел. Белка, воспользовавшись коленом Шломы, как мостом, взобравшись на заборчик, как нищая-попрошайка дергает теперь Шлому за штанину и выразительно показывает Шломе пальцем в рот, вымогая подачку.

– У меня где-то есть орех! – орет Шломо, громко, не стесняясь, распугав всех вокруг, но только не белку. (В панике шарит по карманам висящего на локте пальто). – Я ведь в самолете ел… Где же он?! – и, наконец – спешно и счастливо – достает и протягивает дар белке: – А! Вот! Слава Богу – не потерялся! Я в самолете brownie ел, – (объясняет он белке), – а фундук почему-то попался. Я как знал, в карманчик сунул!