Расплата

На следующий день Рукайя позвонила сама. Вечером они встретились. На сей раз ее туалет оставлял впечатление изящества и вкуса, волосы были тщательно уложены, и она понравилась Кахе еще больше, но это не было тем неистовым чувством, которое заставляет терять голову, переворачивает душу, захватывает тебя, как порыв, как жажда, как нетерпение, когда, кроме неодолимого и всесильного желания, ничего не остается в душе. Нет! Ничего похожего. Каха сохранял полное спокойствие. «Может быть, — хладнокровно размышлял он в тот вечер, — совсем не обязательно, чтобы тебя волновала женщина, с которой в дальнейшем ты собираешься строить мирную, спокойную жизнь? Ведь семья и создается для покоя? Может быть, не стоит следовать за страстью, за первым порывом, но с умом выбирать будущую спутницу жизни? Необходимо все взвесить заранее, ведь в конце концов брак больше всего похож на обоюдное соглашение, на договор, где обе стороны берут определенные обязательства, и в таком случае полагаться тут только на чувства, значит, затушевывать истинную суть дела, ибо чувства — преходящи, и ни один договор не заключается на основе одних лишь чувств. Здесь необходим здравый расчет, который послужит порукой, что и после угасания чувств обе стороны будут выполнять взятые на себя обязательства, что необходимо для порядка и для блага потомства. Брак есть строгий закон, и, однажды подписавшись под ним, ты обязан безоговорочно подчиняться ему до конца. Что говорить, многие не разделяют этого мнения, и в любви больше всего превозносят свободу. Еще Цицерон говорил: брак — самая непристойная договоренность между людьми, но всем известно, за Цицероном явился развратный до мозга костей Нерон, и, кто знает, может быть, появлению Нерона наряду со множеством иных причин способствовали и подобные мысли Цицерона.

Конечно, Каха не собирался решать этот важный вопрос в тот вечер. Просто такие мысли посетили его, когда он прогуливался с Рукайей по темным улицам. Они уже перешли на ты, но сферы их интересов настолько отличались, что они с трудом находили точки соприкосновения. В основном развлекались анекдотами и несколько сблизились. Проводив девушку до дому, Каха поинтересовался, как ее мать?

— Знаешь, Каха, я все рассказала матери, — ответила Рукайя.

— Что рассказала?

— То, что ты сказал мне.

Теперь уже было необходимо разъяснить недоразумение, но Каха снова промолчал. У него недостало твердости развеять счастливые иллюзии девушки. Она уже не выглядела монашкой или старой девой и, должно быть, чувствовала себя на седьмом небе, правда сейчас была бы для нее острее ножа. Не оставалось никаких сомнений, она восприняла слова Кахи со всей серьезностью, если поделилась с матерью этой маленькой тайной. То, что она ввела мать в курс дела, исключало всякое самозабвение, но было с ее стороны благоразумным, и с этой точки зрения заслуживало похвалы. Поэтому и сейчас Каха предпочел плыть по течению. Что будет — будет, что должно случиться — случится, истина восторжествует и без моего вмешательства, — решил он, предпочитая выждать.

— И что же она ответила?

— Ты ей нравишься.

Озабоченным возвращался Каха домой в тот вечер. Во-первых, он совсем не собирался жениться. Но главным было то, что Рукайя продолжала оставаться для него чужой, он не любил ее. Встречаясь с ней, он не ощущал ни счастья, ни гордости, ни волнения, считающихся в подобных случаях признаками любви. Он был трезв и спокоен, потом что-то шевельнулось в душе, или, может, он сам заставил себя поверить в это ощущение? Они встречались, и Рукайя постепенно оттаивала, веселела, расцветала, держалась мило и непосредственно, но по-прежнему сдержанно. Каха одобрял ее целомудрие, в ожидании замужества она не позволяла себе легкомыслия, как некоторые, напротив, стала как будто еще серьезнее, но Каха прекрасно понимал, что ее серьезность и сдержанность являлись результатом рассудочного подхода к делу, а отнюдь не волнением страсти.

— Но ты же не любишь меня, Рукайя? — попытался он найти лазейку для отступления, как-то раз провожая девушку домой.

Рукайя ужасно обиделась.

— Конечно, люблю, но… но… за кого ты меня принимаешь? — у нее даже слезы выступили на глазах.

Тогда Каха увлек ее в темный подъезд, обнял, прижал к стене и поцеловал в губы. Он сознательно и спокойно сделал этот шаг, потому что был уверен, что и Рукайя с трепетом ждет этой минуты, а заодно решил испытать и себя: может быть, физическая близость принесет ту, другую, более значительную близость, и когда он вкусил робкий, неумелый ответный поцелуй, ему показалось, что пришла радость, которую он тщетно ждал столько времени. «Рукайя — моя судьба, само провидение свело нас и заставило меня произнести те слова, от которых я потом не смог отказаться. От судьбы никуда не убежишь», — решил в тот вечер мой друг.

Вскоре после этого они поженились. А там я уехал из Тбилиси, но в свободную минуту часто думал, в самом деле полюбил он Рукайю или по доброте душевной принес эту странную жертву, которую, возможно, и сам не сознавал? Может, эта жертва и была его виной?