Расплата

У Бахвы, находившегося на перевале из одного мира в другой, сознание расслоилось, и какая-то часть души беспрепятственно блуждала в безграничных просторах. В ларе снова заскреблась мышь. Где-то далеко-далеко глухо выла одинокая собака. В изъеденных досках тикали жучки. Наполненная звуками, тянулась ночь, и не было ей конца. Чичико не мог преодолеть тяжести сна. Отдалялись и глохли голоса из-за стены, из комнаты умирающего. Бахве являлись усопшие. Покойники собирались в этот дом, окутанный тьмой, и Бахва, пока еще находившийся здесь, уже пребывал среди них. Он так же естественно беседовал с невидимыми призраками, как и со своей женой, которая, как сиделка, коротала с ним ночь. Он разговаривал с матерью, умершей, когда Бахва был еще ребенком, с отцом, ушедшим в мир иной, когда сам он уже был семейным человеком, с сестрами и близкими, с друзьями и соседями, в разные годы переселившимися на тот свет, и в то же самое время внимал Тебронэ, голосу земли, на которой он пробыл таким недолгим гостем и которую оставлял теперь после бесчисленных мытарств и страданий, пройдя сквозь безграничное горе и радости, познав трудности и тяготы, покидал все, что раньше имело для него значение, а сейчас полностью теряло его, рассыпалось на крупицы, исчезало, словно кучка песка под ветром, растворялось среди земли и воздуха.

Утро с шумом врывалось в сознание. Вслед за пеньем петухов закудахтали куры, запищали цыплята, загоготали гуси, залаяли собаки, замычала скотина. Хаотичная разноголосица помогала солнечным лучам прогонять ночные тени, и утро наполнило светом сознание Чичико так же ясно, как и всю деревню. Он ощутил, что уже рассвело, и хотя ему хотелось поспать еще и, казалось, не хватит сил разомкнуть слипшиеся веки, он все-таки пересилил себя, стряхнул сонливость, и изо всех щелей ударили в его открытые глаза тонкие снопы солнца, в которых мелькали золотистые пылинки. Вместе с шумом утренняя прохлада заполняла комнату, но поразительно, необычайно тихо было в доме. Уж не умер ли Бахва? Звуки проснувшейся деревни и тишина, охватившая дом, отличались друг от друга, как жизнь и смерть. Чичико встал и пошел к Бахве. Бахва спал. Конечно, он не умер! Если бы он умер, Чичико тут же разбудили бы или он сам проснулся бы от причитаний Тебронэ. Нет, жив еще! Голова запрокинулась, щеки ввалились, испарина покрыла лоб, лицо измучено и отрешено, он с хрипом втягивает тяжелый, Застоявшийся воздух закупоренной комнаты. Спит или уже отходит?

Чичико вышел на балкон. Может быть, в самом деле отходит? Лучше не принимать этого близко к сердцу. Надо крепиться! В конце концов, все мы дети смерти, всем нам уготован такой конец. Какой толк распускать нюни? Холодная вода приятно бодрила. Чичико стоял у умывальника, подвешенного к балконному столбу, и брызгал на лицо водой. Трава, покрывавшая двор, резала глаза своим блеском. Полнеба затянули белые, похожие на сугробы облака, а ниже их плыли другие, грязноватые, как расчесанная кудель. Чистый воздух тек по гортани, словно холодный нектар. Подобно пробудившемуся младенцу, было прекрасно и невинно апрельское утро, но перед кухней, крытой осокой, валялась окровавленная голова месячного бычка. Мамия, сидящий перед кухней на низенькой табуретке, ловко орудуя длинным, отточенным ножом, свежевал теленка. Мамия — ветеринар. Он умело сдирал шкуру — в этом ветеринары не уступают мясникам. Окровавленными руками он жадно копался во внутренностях, швыряя негодные куски урчащим кошкам. Бурая корова, привязанная к дереву, беспокойно мычала и дергалась, вытягивая шею. Внутри у Чичико что-то оборвалось, и он медленно, невесело спустился по лестнице, подошел к Мамии и прислонился плечом к стене кухни. Увлеченный делом Мамия с довольной улыбкой глянул на него и подмигнул.

— Хе-хе. Ну как, выспался?

Зычный голос, похожий на голос Сандро, заставил Чичико обернуться в сторону переулка. Так и есть, это ржал Сандро, никто другой в деревне так не ржал. Расхлебенил ворота и попер прямо к дому. Вышедшая с огорода с квашней в руках Тебронэ встретила его посреди двора.

— Как Бахва, не поднимается? — раскатисто пробасил Сандро.

— Уснул, наконец! — ответила Тебронэ.

— Его теперь, кроме восемнадцатилетней, никто не поднимет.