Распутин

С востока из степей между тем приходили в Самару все более и более тревожные вести о растущем там голоде. Ни Григорий Николаевич, ни сектанты решительно не могли взять этого в толк: по правую сторону Волги урожай был отличный, от хлеба ломились житницы, и по рублю за пуд его можно было иметь буквально сколько угодно, а по сю сторону реки был голод, люди болели, умирали и за гроши распродавали буквально все, превращаясь в нищих на долгие годы, если не навсегда. Что стоило, казалось, правительству закупить хлеб на правом берегу и перебросить его на левый, чтобы спасти миллионы людей от мучительных страданий и смерти, а огромный край от гибели. И никто не понимал, что это было: легкомыслие, глупость, беспечность или были тут какие-то очень серьезные причины, которых эти люди по своей простоте не понимали?

Братья не раз собирались вместе, чтобы обсудить, что им делать, как помочь голодающим. И наконец, решили, чтобы Григорий Николаевич, как человек бывалый, с Никитой ехали бы туда посмотреть на месте, что и как можно сделать...

Чем дальше они ехали этими редко населенными степями на восток, тем страшнее и страшнее становилась картина бедствия, постигшего этот благодатный край, прелестные места, которые так заманчиво были описаны некогда С.Т.Аксаковым. Страшная засуха - она вследствие хищнического истребления лесов стала тут постоянной гостьей - выжгла все: и хлеба, и корма, а так как лесов теперь здесь почти уже не было и топили кизяком, то засуха уничтожила и топливо, и к страшному голоду прибавился и жестокий холод: морозы тут бывали иногда жестокие, настоящие сибирские. Еще с осени перепуганные крестьяне - русские новоселы, татары и башкиры - стали распродавать свой скот: предложение его на базарах было так велико, что фунт говядины продавался по одной-две копейки, а лошадь шла за два-три рубля. Для того, чтобы зимой не замерзнуть, соседние семьи заключали между собой договоры в том, что обе семьи переселялись в одну хату, которая попросторнее и потеплее, а другую хату разбирали на дрова. И вот в этих перенаселенных избах в тихом ужасе жили изо дня в день голодные люди, слабея с каждым днем все более и более. Среди зимы, конечно, как всегда, появилась цинга. Вонь от цинготных была так ужасна, что даже привычные ко всему люди, и те испытывали головокружение от нее и, если было куда, бежали прочь. Но большинству деваться было некуда, и они в этом ужасающем зловонии проводили дни и ночи. Потом, под весну вспыхнул и тиф.

Правительство - у него на эти случаи выработался точно ритуал какой: сперва оно отрицало голод совершенно, потом немножко уступало и соглашалось признать недород и приказывало Красному Кресту открыть десяток-другой больничек на этот огромный край. Потом нехотя разрешалось земству оказать помощь голодающим, и оно, несмотря на свою сорокалетнюю деятельность на ниве народной; начинало скудно и, главное, чрезвычайно нелепо помогать. Потом после долгих усилий и борьбы с правительством, когда число жертв недорода исчислялось уже тысячами, разрешалось поехать на помощь к погибающим и частным благотворителям, которым, однако, чинили на местах всякие препятствия и неусыпно следили за тем, как бы не стали они умирающим проповедовать революцию.

В той местности Белебеевского уезда, где остановились Григорий Николаевич и Никита, помогал небольшой кружок интеллигентов под руководством князя Сергея Ивановича Мирского, который собрал на это путем газетных воззваний несколько десятков тысяч рублей и на эти деньги кормил, одевал и лечил несчастный, потерявший голову народ. У себя на столе в избе старосты князь - высокий, дородный, красивый, которому только тяжелой боярской шубы да шапки горлатной в два аршина не хватало, чтобы быть настоящей картиной, - поставил на столе на самом видном месте большой портрет царя и царицы в странных для крестьян костюмах времен Михаила Федоровича и охотно показывал голодным мужикам императора и императрицу всероссийских в этих маскарадных костюмах. Но и мужики, и башкиры, выходя из столовой князя, умильно и благодарно говорили:

- Вот спасибо царю... Бульна спасибо!.. Бульна карашо кормит народ...

Но князь не унывал и портрета не убирал.