Распутин

- Ах, все это слова, проклятые слова, которые ничего не выражают, а только все затемняют! - нетерпеливо сказал он. - Ну, пусть инстинкт - тогда весь он уже целиком превращается для меня в какую-то святую, величественную мистерию... в прекраснейшее и святейшее таинство...

- О! - с болью вырвалось у нее.

- Да. Но вся беда, что всего не скажешь: есть покровы, которые снимать с души нельзя пред другим, как близок он ни был бы тебе; а затем слова только уродуют чувство, которое рождает их... Как Фауст, я отдал бы за возможность любви... за веру, веру в нее - все... Но - конец значит конец. Всякая вера умерла, мы отравлены, и впереди ничего нет...

Они снова подошли к обрыву, где пышно цвела над серенькой скамейкой старая калина. Девушка была чем-то точно встревожена и бледнее, чем всегда...

- Сядем? - спросил он.

- Нет, мне пора... - тихо отвечала она и посмотрела на него прямо своими милыми глазами и улыбнулась светло и грустно. - Я скоро уеду отсюда... на этих днях... И возможно, что мы никогда в жизни не встретимся с вами. И вот на прощанье мне хочется сказать вам... искренно, хорошо... что я буду помнить вас... Вы в моем жизненном саду, - улыбнулась опять она, - останетесь стар... нет, не старым, - вся зардевшись, поправилась она, - а...

- Нет, именно старым... - грустно повторил он. - Мужество хорошая вещь...

- Нет, не старым, а большим, прекрасным, залитым осенним золотом дубом... в тени которого так отрадно посидеть и подумать над... загадочной поэмой великого Артиста...

- А вы с вашим строгим и чистым лицом монахини, - мягко и грустно сказал он, - будете жить в моем воспоминании, как благоухающий, нежный, чистый ландыш...

- Нет, нет! - страдальчески и решительно сказала она. - Все, только не это! Я под чужим именем, под чужим лицом жить... не хочу... Ну, до свидания пока... - заторопилась она вдруг. - Мы еще увидимся и поговорим...

И вся в тревоге, она торопливо ушла и на террасе не заметила даже неловкого поклона Кири, который был весь в жару и поту от умственных разговоров с Анной Степановной.

- Ну, вот тебе газеты... - сказала та, довольная, что ей удалось просветить немного хоть одного представителя армии и флота. - Заходи еще как-нибудь...

- Безусловно! - отвечал Киря, страшно любивший такие энергичные, похожие на пушечный выстрел, слова. - Непременно... Покорнейше благодарим... - козырял он. - Да, а между прочим, хотел я спросить вас: вот вы говорите, что у румын дела совсем плохи.

- Да?

- А как же в вашей же газете написано, что положение их армии сурьезное? Совсем напротив выходит...

- Где же напротив? Это-то и есть плохо...

Киря с удивлением посмотрел на нее.

- Как же так? - сказал он. - Ежели я, к примеру, говорю, что Сергей Федорыч барин у нас сурьезный, что же тут плохого?

Анна Степановна рассмеялась.

- Когда человек серьезен, это не плохо, а когда серьезно положение армии, это уж не весело... - сказала она, все смеясь.

- Безусловно! - решительно сказал Киря, и вдруг что-то точно у него внутри сорвалось, и он весь так и просиял улыбкой: он снова желтенький венок свой из одуванчиков вспомнил.

Но сказать про него Анне Степановне он не решился, снова откозырял ей несколько раз с полным усердием и, вполне довольный собой, широкими шагами направился к дому. Снова в душе его замелькали смутные, а от того еще более увлекательные картины будущего счастья человечества, а за спиной самым развеселым образом трепетали и вились пестренькие ленточки с золотыми якорьками.

Анна Степановна снова взялась за свои газеты. В старом пахучем саду все шел неумолкаемый таинственный шепот капель...

XXVIII

ИСПОВЕДЬ МИЛОСЕРДНОЙ СЕСТРЫ

К ночи небо расчистилось, опять засияли звезды, опять забегали- затрепетали за лесами бледные зарницы. Евгений Иванович спал тревожно, а под утро уже сквозь тяжелую дрему слышал он за окном низкие осторожные голоса, пофыркивание лошади и звук удаляющихся колес. Когда утром, разбитый от дурно проведенной ночи, он вышел к чаю на террасу, там сидела уже Анна Степановна, тоже расстроенная и сердитая: сегодня с почтой не прибыли почему-то столичные газеты. Недовольство ее выражалось не только в ее взглядах, в движениях рук, перетиравших стаканы, но даже в коротко остриженных волосах ее, которые сегодня как- то особенно ершились и рассыпались в разные стороны. У лестницы в саду на солнышке худенькая Домна уже пристроилась для варки варенья, и густой и сладкий аромат малины наполнял свежий утренний воздух.

- Вот, говорят, надо жить в деревне... - недовольно говорила Анна Степановна. - Да как же буду я тут жить, когда мне даже газет не могут доставить аккуратно?.. Безобразие!.. А тут еще эта фантазерка набедокурила... - прибавила она, подавая Евгению Ивановичу чай.

- Какая фантазерка?

- Да Ирина Алексеевна...

- Что такое? - спросил он и вдруг вспомнил осторожные голоса на зорьке под окном, и фырканье лошади, и звук удаляющихся колес, и сердце его невольно сжалось.