Распутин

Он подошел к своему любимому местечку, к обрыву, где под старым калиновым кустом - он пышно цвел теперь - стояла серенькая скамеечка, с которой открывался такой широкий зеленый вид на луга. На скамеечке в сером дождевом плаще сидела, потупившись, Ирина Алексеевна, и когда подняла она на него глаза, во взволнованной душе его прошло что-то неожиданно-теплое. Под большим капюшоном особенно отчетливо выступала строгая, точно какая-то монашеская чистота ее лица.

- И вы тоже не боитесь дождя? - сказала она и неловко улыбнулась.

И ее с первой же встречи тогда вечером на террасе стала немножко волновать близость этого странного человека с уже седеющей головой, и она боялась себе признаться в этом.

- Нет. В дождь так хорошо дышится... - сказал он. - Я люблю дышать... не в каком-то переносном значении, а просто... А особенно как теперь вот, когда все так благоухает...

- Вы какой-то язычник... - сказала девушка и встала. - Хотите пройтись немного?

- С удовольствием. Все люди язычники - одни только сознают это, а другие считают почему-то нужным скрывать эту правду от людей да и от себя...

- А я все думаю о вашей теории ковра... - помолчав, сказала она. - И все никак не могу разобрать моего узора... Что-то у меня все очень спуталось в рисунке...

- Для пояснения своей мысли я сравниваю иногда жизнь не с ковром, а с садом... - сказал он. - Это живописнее... Вот могучее дерево, вот молодая, вся веселая березка, вот тут благоухает ландыш, а там в старом дупле гнездятся летучие мыши, вот искривленный, точно в нестерпимой муке, сук старый и сухой, а там внизу у родничка на сыринке цветут незабудки... Иногда присутствие Бога в мире, - тише, точно стыдливее, продолжал он, - до такой степени осязательно, так реально, что я и выразить не умею. Все, что я с таким наслаждением пью глазами, ушами, легкими, все это его поэма, вечная, неиссякаемая...

И вдруг опять в душе буйным горячим вихрем встал порыв в светлые дали, где живет неизведанное еще счастье, и даже в глазах у него помутнело от смертельной тоски. Он точно в отчаянии схватился за голову.

- И все это слова, жалкие, бессильные слова!.. - проговорил он. - Хлам, мусор, ни на что не нужный, обман!..

Она с удивлением посмотрела сбоку на его теперь прямо искаженное страданием лицо.

- Да, да, обман! - продолжал он, точно забыв, что перед ним человек, которого неделю назад он и не знал совсем. - Все обман... Что я сейчас такое? Я - тоска по тому, чего нет в жизни или что было, но чего не вернешь... Я уже только зритель, я человек за бортом... Я - представьте - только теперь понял Фауста, который продал даже душу свою черту за право быть снова актером в великой поэме... Это дико, что я говорю, но - реальна только молодость и ее чары, ее обманы. И не о молодости тела говорю я, нет, но о молодости сердца, которое во все верит и всем наслаждается. Если бы черт вернул теперь нам молодость тела, но оставил нашу отравленную душу - на что бы нужна была эта молодость? И я мучусь, что нет на земле больше чудес...

Встревоженная, она вся побледнела. И ему стало неловко и стыдно. Он сразу же и потух.

- Это не вяжется с теорией стежков... - сказал он тихо. - Но жизнь опрокидывает все теории. И теория в ней верна, и иррациональный порыв жизни верен в ней, все верно... Да, черта нет, и надо, как лягушке с отдавленными лапами, смириться в своей норе и радоваться теми радостями, которые еще уцелели...

- Но что, скажите, чего потребовали бы от черта, если бы он вдруг явился вам? - взволнованно, не поднимая глаз, спросила она. - Или нет... я неясно выразилась... я...

- Нет, я понимаю... - сказал он низким голосом. - Вы хотите спросить, что мне в молодости, в том, что прошло... было особенно дорого? Так?

- Да.

- Я скажу вам... - отвечал он серьезно. - Женщина...

- Да неужели же это... так огромно, так важно?! - воскликнула она, точно страдая, и даже руки на груди, как в молитве, сложила. - И у вас это так?

- Да. Я уже на другой стороне перевала, жизнь прожита, и я все спрашиваю себя, в чем же в конце концов тайна обаяния женщины, и не нахожу ответа... Почему за счастье обладать ею... и даже не обладать, а только предполагать, что обладаешь... люди отдают все: честь, покой, даже самую жизнь? Говорят грубо: половой инстинкт. Но говорить это - значит только заменять непонятное двумя грубыми словами. Если он тут и есть, то не только он есть, но и многое другое. Я хочу отдать... не отдать, а отдавать себя в жертву бесконечно... я молюсь тут...

- Но... - все глядя за реку, тихо сказала она, видимо, затрудняясь в выборе слов. - Но... ведь эти... молитвы возможны и... при седых волосах... Для чего же тут Мефистофель с его волшебством? - спросила она печально и строго. - Нет, значит, не только моления нужны вам, а... нужно все... нужна взаимность до конца... И мы опять приходим к ужасу, что это только животный, ужасный инстинкт...