Распутин

Девушка неопределенно и слабо улыбнулась. На лице ее все время стояло обычное ее выражение: точно она все время прислушивалась к чему- то смутному, далекому, точно ждала она из безвестных далей какой-то необыкновенной вести.

- Евгений Иванович, видимо, из приемлющих... - сказала Анна Степановна, думая, что этим книжным термином она вполне определяет гостя.

- То есть - что приемлющий? - спросила Ирина Алексеевна, и темные звезды ее глаз скользнули в сумраке по склоненной фигуре Евгения Ивановича.

- Жизнь приемлющий... Всю, во всем ее объеме... - объяснила Анна Степановна, поглаживая рукой по пачке газет.

- Ах, вот что!.. - опять неопределенно отозвалась девушка. - В наше время таких людей, во всяком случае, немного...

Его повлекло к ней, и ему захотелось сказать ей что-нибудь задушевное. И неловко было говорить так сразу незнакомой, и хотелось сказать.

- Под новым термином этим у нас принято подразумевать что-то особенное... - сказал он. - А между тем он обозначает только самое естественное, самое нормальное, самое обычное отношение к миру и жизни. Приемлют жизнь и мир просто и без фасонов и зяблик, и комар, и миллионы людей, а будто бы не приемлют ее только очень немногие... читатели...

И он сам улыбнулся неожиданно выскочившему у него определению неприемлющих. Сергей Федорович громко рассмеялся.

- Получи и распишись, Анюта... Это в твой огород...

- Зачем непременно - в огород? - с некоторым неудовольствием возразил Евгений Иванович. - Я говорю просто. Для меня жизнь - это... ковер, который вышивает великий Артист. И в ковре этом неизбежно есть и черное пятно горя, и серое - тоски, и красное - гнева и мести, и зеленое - молодой надежды, и голубое - грез... А целое - поэма, непостижимая в своих целях, но прекрасная...

- А если сам ты попадешь в черное в этом твоем ковре?

- Что же делать? Я только один стежок... - тихо сумеречным, теплым голосом сказал Евгений Иванович. - Да, впрочем, так и не бывает: всякая жизнь многоцветна. И в моей жизни есть и черное, и красное, и золотое, и лазурное... И когда придет черный стежок, перетерпи. А потом придет и радость...

- Это для меня ново... - проговорила тихо Ирина Алексеевна. - По крайней мере, в такой форме...

- Это только так кажется... - сказал Евгений Иванович. - Это философия лягушки, зяблика, комара, моя и ваша... Мы только не хотим высказать все это прямыми и простыми словами...

- Сергей Федорыч, вас что-то мужики требовают... - сказала, появляясь в темных дверях, маленькая, худенькая и степенная Домна, бывшая в доме не столько кухаркой, сколько полноправной экономкой, так как Анна Степановна вся ушла в чтение газет и письма к своим многочисленным знакомым.

- В чем там дело?

- Не знаю... Насчет покосов, што ли...

- Иду... - сказал Сергей Федорович, вставая. - О-хо-хо-хо... А вы тут философствуйте насчет черного, И золотого, и лазурного...

- Чай прикажете собирать, барыня? - спросила Домна.

- Пусть Катя собирает... В саду под липками, Домнушка...

Совсем смерклось. Потухли далекие кресты, потемнели краски.

Внизу, под обрывом в лугах, били перепела, и зарница робко вздрагивала за черными деревьями. Где-то далеко песню кто-то затянул унылую. Звезды зажигались одна за другой. И то, что днем среди суеты было спрятано глубоко в душе, теперь просилось наружу - хотелось говорить тепло и задушевно...

Приход Сергея Федоровича несколько нарушил это настроение.

- А крепко мужички нос подымать стали... - задумчиво сказал он, садясь. - Что-то будет? Эта последняя дурацкая мобилизация в самый покос подняла на дыбы всех...

- Да ведь ее отменили... - сказал Евгений Иванович.

- Отменить-то отменили, но раздражение-то осталось... - сказал

Сергей Федорович. - Сами своей глупости испугались... И говорят, твой Киря, матросик, здорово тут разрабатывает... - обратился он к жене.

- После войны революции нам не миновать... - сказала тихо Ирина Алексеевна.

- Вероятно... - пожал плечами Сергей Федорович.

- Было бы странно, если бы уроки войны прошли бесследно... - заметил Евгений Иванович.

- Да. Поэтому если она будет, то жестокая... - сказала девуш-ка. - Может быть, мы проделаем все, что проделали французы сто лет назад, а может быть, и хуже...

- Может быть, и хуже... - согласился Евгений Иванович.

- И гильотина будет у вас... только пятном в ковре Артиста?

- А куда же вы ее денете? Конечно...

- А если вы сами попадете в число тех, которые... войдут на эшафот только потому, что у них нет на руках мозолей, что они не кричат на перекрестках улиц о несбыточном, что говорят они эти странные речи о ковре? Утешит вас тогда ваша философия?

- Не знаю... - отвечал Евгений Иванович. - Она и теперь иногда в трудные минуты отсутствует. Все зависит от момента, от тысячи причин. И теперь очень часто бывает: встретишься в жизни с тяжелым явлением каким-нибудь, с неприятным человеком и сердишься, и раздражаешься, и бунтуешь. А как только вспомнишь, что это только очередной стежок, неизбежная часть прекрасного целого, так и смиряешься. Без ночи нет дня, а для того, чтобы красота была видна, надо, чтобы она была не везде...