Распутин

- Нужно безобразие? - подсказала Анна Степановна.

- Нет. Безобразия, кажется, нет совсем, а есть только места, где красота еще не проявилась... - сказал Евгений Иванович осторожно: это было из цикла его новых мыслей так же, как и теория ковра. - И даже не так: где я не замечаю еще красоты... Мой сосед уже замечает, а я еще нет. И надо в минуты этих сереньких или черных стежков не бунтовать, что бесполезно, а ждать, как... лягушка: вы нечаянно отдавили ей ногу, она вся скорчилась от страшной боли и залезла под корень, и сидит, замерла, ждет, пока эта боль пройдет, нога срастется, и ей можно будет снова вылезть на свет Божий. И в свое время она вылезет из норки, и нырнет в прохладный пруд, где цветет золотая кувшинка, и сядет на нагретый солнцем камень и будет с удовольствием квакать...

- Что это? Стоицизм? Эпикурейство? Или какая-то новая, лягушачья философия? - засмеялась Анна Степановна и снова с удовольствием погладила свои газеты.

- Опять повторяю: ничего нового тут нет... - отозвался Евгений Иванович. - Это то, на чем стоит вся жизнь. Тяжело - терпи, пришла радость - радуйся. Другого нам ничего ведь и не оставлено. Может быть, это как раз то, о чем сказано в Евангелии так, как будто наивно, но хорошо: о лилиях полей и птицах небесных... И у Толстого местами это проступает очень явно...

- Вот никогда не ожидал, что ты доедешь до толстовства! - сказал, дымя, Сергей Федорович, который не любил этих умственных разговоров, но считал необходимым поддержать их, раз это было уж неизбежно.

Евгений Иванович даже сморщился весь.

- Это не имеет с толстовством решительно ничего общего... - сказал он холоднее. - Толстовство - это доктрина, желание учительствовать, поправлять. Если и есть тут Толстой, то ранний, у которого Оленин землю от восторга пред жизнью целовал, у которого Наташе лунной ночью летать хотелось...

- Чай готов, барыня... - сказала из дверей Катя, кругленькая девица с задорно приподнятым носиком пуговкой.

- А фонарь поставила?

- Поставила, барыня...

- Идемте, господа... - сказала хозяйка, вставая, и, не оставляя своих газет, пошла по лестнице в сад. - Там потолкуем... А вы, Катя, - обратилась она к горничной, которую всегда смущало это торжественное вы, - принесите что-нибудь поесть Евгению Ивановичу: он не обедал...

- Не надо, не надо, я совсем сыт... - сказал тот. - Я у Прокофья молоко пил с черным хлебом...

- Ну вот, надуется какого-то там дурацкого молока, а что путное - не ест... - сказал хозяин. - Несите, несите, Катя: поглядит да и решится... На молоке, брат, далеко не уедешь... Ну, идите, я табак только захвачу...

- А я немного помоюсь... - сказал Евгений Иванович.

- А я хочу задать тебе один вопрос... - останавливая его в дверях, сказал Сергей Федорович. - Только не совсем при дамах деликатный... Ты не обижайся...

- Постараюсь...

- Ну вот иногда бывает... расстроится у человека желудок... Пардон, мэдам... - сказал хозяин. - И весь мир представляется тогда ему в черном свете...

- Ну?

- Ну а потом наладится все, сделаешь все, что полагается, и - какое облегчение, какое просветление!

- Ну?

- А раз все это твои... - как это там по-вашему называется?.. - мироощущения диктуются тебе всего-навсего только твоим же кишечником, то куда же и лететь к звездам?

- Когда не можешь лететь, сиди на земле... - отвечал Евгений Иванович. - Чего же проще?

- А есть ли какой толк из всех этих разговоров о лилиях полей? Выйдет ли когда толк из этого?

- Не знаю. Вероятно, шубы никогда из них не сошьешь... Но если нельзя прикурить от вечерней звезды, то следует ли требовать, чтобы ее потушили?

- Да, так разве...

Дамы спустились в темный сад, где еще упоительнее пахло цветами и росой. Вдали под липками тепло горел на столе фонарик. Ирина Алексеевна шла заросшими дорожками и все точно прислушивалась: не звенит ли вдали желанный колокольчик, не спешит ли вестник с радостной, небывалою вестью? Но нет, ничего не было...

И легкий вздох поднял молодую грудь...

XXVII

МАТРОСИК КИРЯ

Моросил тихий грибной дождик. Было все тихо и печально...

Матросик Киря, младший сын мрачного беспоповца Субботина, высокий стройный молодец с детски-важным лицом, украшенным черными, совсем еще недавними усиками, быстро шел полями к усадьбе Горки. Киря служил в гвардейском экипаже и водил знакомства с рабочими и даже с двумя студентами, читал самые страшные брошюрки и потому чувствовал себя весьма значительным. Ему было немножко неловко, что вот он, несомненный представитель революционного народа, идет теперь к баржу - азам, но ему очень хотелось показаться им во всем блеске своего морского костюма, а кроме того, и лестно было ему, что вот барыня разговаривает с ним насчет самых важных дел. Хорошо будет и газеток у них взять, а то мужики по своим завалинкам плетут теперь невесть что...