Распутин

Он женат, трое детей... И портрет жены висит у него в сакле на стене - милое такое, доброе лицо и пушистые волосы. И ребятишки к ней прижались...

Но - все равно...»

Опять вымарано около четверти страницы.

«...Говорит немного по-французски с этим странным восточным акцентом, и так дерзко, так весело блестели потом его черные глаза под красной феской... Вечером его отправили чрез Саракамыш в Россию...»

Дальше вымарана целая страница - только семь последних строчек ее уцелели:

«...Володя П.

И слышала, как бородатый солдат, возившийся у костра, пустил мне вдогонку с ненавистью:

- Б....!

И плюнул в огонь.

И не это страшно - страшно, что ненависть оттого, что не он воспользовался, а другие...»

А на обороте страницы карандашом наспех приписано:

«Простите, простите!»

Евгений Иванович был как в столбняке. Вся душа была исполнена какой-то надрывной ужасной боли. Святая? Сумасшедшая? Распутница? Истеричка?

И всплыло в памяти милое, строгое, чистое, как у монахини, лицо с очаровательной родинкой и с его странным выражением: точно прислушивалась она к дальним колокольчикам, точно ждала ангела с благовестием о каком-то неожиданном счастье. И душа зарыдала... Что, и это только стежок в ковре Великого Артиста?

Сергей Федорович, проходя домой со скотного, увидел Евгения Ивановича у раскрытого окна с исписанными листками в руке и с искаженным страданием лицом. Он сказал об этом жене и прибавил:

- Уж не затеялся ли у него роман какой с Ириной? Вот уж подлинно: седина в бороду, бес в ребро...

- Ну, придумывай еще! - с неудовольствием заметила Анна Степановна, которая все никак не могла утешиться отсутствием газет. - Ничего такого я и не заметила между ними...

- Да где тебе и заметить, милая... - насмешливо сказал Сергей Федорович. - Ведь в твоих газетах ни в передовице, ни в телеграммах, ни в фельетоне об этом ничего не было...

XXIX

МАЙН ЛИБЕР АВГУСТИН

Зорины сняли себе помещение в Уланке чрез несколько дворов от Сергея Терентьевича у Петра Хлупнова, на которого вся округа смотрела как на дурачка, блаженного. Как и Сергей Терентьевич, как и все, он смолоду ушел в города, повидал там всего вдосталь и вернулся домой, но в то время как Сергей Терентьевич принес домой из своих скитаний сознание необходимости крепко и разумно строить жизнь, начиная с самого фундамента, с деревни, Петр, наоборот, пришел к заключению, что все зло в жизни происходит от труда-борьбы - борьбы с людьми, с животными, даже с самой землей - и что спасение человека заключается в освобождении человека от этой борьбы, для чего ему прежде всего надо выучиться довольствоваться самым малым, тем, что дает земля ему без всякой борьбы: орехи, ягоды, корни, грибы... Он взял себе в помощницы старую Маремьянушку, бобылку, нищую, которая целый день неслышно, как мышь, возилась по хозяйству, а как только посвободнее, зажигала в своей коморке тоненькую восковую свечечку и, бледная и прозрачная, бралась за Псалтирь, а Петр тихонько мастерил что-нибудь в саду и огороде или на пасеке - полевое хозяйство он за ненадобностью нарушил - или уходил в лес, чтобы думать и передумывать свои думы, как ему освободить себя от уз труда и борьбы еще более. На войну он не попал: его спас туберкулез легких, который он привез с собой из города.

В деревне он был совсем одинок. С Сергеем Терентьевичем он не сходился, не одобряя его хозяйственной жадности, а остальные все смеялись над ним в глаза и звали его шалым. Не любил он и Толстого за его многоглаголание: не к чему изводить столько бумаги, когда и так все ясно. Он охотно сдал переднюю половину избы Зориным - не столько из-за дохода, сколько по человечеству. Озлобленные речи Мити слушал он внимательно, но не одобрял их: нечего на других лиховаться - сам норови свою линию почище провести...

Петр в холодке у старой баньки наващивал рамки для ульев. Митя сидел на пороге баньки и злобно говорил: