Распутин

«М-мы... сра-жа-емса... за ци... ци... вили-визацию... и пра-во... и по-то-му не мо-жем... не... по-бедить... Гер-ман-ско-муло... ло-эунгу: си-ла... вы-ше... пра-ва... мы про - ти-во -пос тав-ля-ем... ло... ло-зунг: пра-во выше... си-лы... и по-то-му...»

Дядя Василей взопрел от натуги, ему стало скучно, и он, снова запрятав листок в карман, - он любил покурить - задремал, опираясь на свою винтовку систен Бердан номер два со скользящим затвором, как с трудом затвердил он из словесности.

И вдруг внутри дома смутный галдеж пленных сменился взрывом дикого крика. Гришак, проснувшись, решил покурить и, закурив, снова задремал и зажег под собою солому. Огонь моментально охватил всю комнату, полез рваными обоями по сухим перегородкам, выбился в коридор. В диком ужасе Гришак, весь в огне, вылетел к пленным и бросился на пол и стал кататься по соломе, и огонь быстро захватил и это помещение. Пленные бросились к запертым дядей Васильем дверям и забарабанили в них кулаками, другие с сумасшедшими криками бросились к окнам, стали выбивать их и выламывать чугунные решетки...

Дядя Василей растерялся: что такое? Бунт?! Военное время... устав... пугвицы...

Он схватился за систен Бердан номер два.

Одна из тяжелых решеток, звеня, грохнулась о землю. Синие и серо- голубые люди с искаженными лицами, давя одни других, прыгали на зеленую луговину, вскакивали и снова бросались ломать другие решетки.

- Да что вы, черти?! - лепетал, совсем оробев, дядя Василей. - Обалдели, что ли? Стрелять буду! Иди, иди назад...

Но его никто не слушал.

Василей, ничего, кроме устава, не помня, неуклюже вскинул берданку, ударил в толпу, опять неуклюже вложил патрон и опять ударил. Сперва пленные, опешив, как овцы, шарахнулись во все стороны, но потом справились и с непонятными и яростными криками бросились на дядю Василья. Тот, пырнув штыком одного, потом другого, забился в угол подъезда и оттуда выстрелил в толпу еще раз. Пленные бросились кто куда, а из разбитых окон повалил вдруг густой дым-

Дикий этот случай возмутил решительно всех. Все сказали: «Это невозможно! Это черт знает что такое...» И начальство твердо решило - в те времена все решалось твердо - дядю Митрея и дядю Василья предать военно-полевому суду, а пленных подтянуть. Новый губернатор - старый, князь, в бешеном исступлении против Петрограда бросил службу и переехал в Финляндию, - а новым был назначен фон Ридель, который раньше был тут вице-губернатором и который, чтобы заставить забыть свою немецкую фамилию, старался из всех сил, но ничего сделать не мог: до такой степени все как-то осатанели и ничего не могли делать путем. Первый пример всяческого неповиновения и вольнодумства подавала сама супруга губернатора, все еще хорошенькая Лариса, которая тосковала по Петербургу и явно будировала против своего властного супруга, который завез ее в эту проклятую дыру. Впрочем, старец аккуратно писал ей, уговаривал потерпеть и обещал, что долго она тут не засидится: такие люди, как ее муж, нужны и в Петрограде. А пока губернатор строжайше приказал всех пленных, распущенных по губернии на всякие работы, - своих рук уже явно и грозно не хватало - немедленно собрать в город. Пленных немедленно собрали - оказалось, что для них нет ни харчей, ни помещения. Заработал телеграф, начались совещания: кого выслать из города, чертовых ли этих беженцев, жидов, заполонивших город, - их гнали от фронта отовсюду - или же пленных? И было твердо решено: и жидов, и пленных.

Жиды завопили - они были и так совсем разорены, - пленное нахмурились, и все стали готовиться в путь - куда, неизвестно. Власть не желала говорить, ибо ее престиж требовал быстроты, натиска и абсолютной тайны - почему, никто не знал. Когда все было налажено, товарищ председателя Союза русского народа - председателем там по- прежнему был Кузьма Лукич, - человек со связями, но сомнительной репутации по фамилии Завей-Вавилонский предложил прекратить занятия в школах и разместить пока что пленных там. Этим достигались сразу две цели: во-первых, это будет неприятно всяким либералишкам - и отлично: пусть не зазнаются!. - а во-вторых, вагоны, заготовленные под пленных, господин Завей-Вавилонский надеялся приспособить себе, ибо у него было эдакое ловкое дельце с мукой и сахаром. Часть вагонов он обещал и Кузьме Лукичу под табак. Опять заработал телеграф. Согласились. Уплатили. Но кто-то что-то забыл написать и подписать, и беженцев готовили энергично к отправке. Было снова твердо решено: высылку их не отменять, школы отдать под ополчение, которому не хватало уже места в казармах, половину вагонов отдать господину Завей-Вавилонскому, а беженцы и пленные могут и потесниться - черт с ними, не велики господа!..

Фриц, сумрачный, не находя себе места, бродил по взъерошенному, непокойному, нехорошему городу. В ночь их должны были увезти, а Вари все не было, и было неизвестно, передал ли ей его записку Левашов, лавочник уланский, с которым он послал ей ее.