Распутин

- Но зачем же так отчаиваться? - говорил он, без счета целуя ее руки. - Ты сама понимаешь, что вечно это продолжаться не может. Еще немного, и будет мир, и мы уедем с тобой в мои милые горы, и ты отдохнешь там... Ах, если бы, милая девушка моя, ты знала, как хорошо там у нас, в этом старом милом доме, на опушке лесов... Иногда встанешь на рассвете, распахнешь окно - шумит в звонком ущелье водопад, в горах перезванивает колокольчиками пасущийся скот, и над синей землей алеют прекрасные вершины... А вечером, когда загораются звезды, когда сосредоточенно молчат вокруг темные громады гор, после того, как над затихшей землей пропоют голоса беленьких сельских колоколенок вечернюю молитву ангелу- хранителю, вот из-под горы несутся уже звуки веселой музыки и дружное топанье поселян, пляшущих свой Schuhplattler...[67] А то в сумерки садится мать за старый рояль наш, старик берет скрипку, и я, глядя с моего балкончика на звезды, упиваюсь музыкой... И ты будешь там, будешь со мной, моя любимая...

- Но, милый, а мама? А Митя? Я связана вся по рукам и по ногам...

- Митя молод... Мы дадим ему возможность учиться, быть полезным... - сказал Фриц. - У него ведь вся еще жизнь впереди. А несчастная мать твоя - мы будем лечить ее... У нас все эти учреждения поставлены прекрасно... - говорил он, но в словах его не было нужной убедительности, а было какое-то новое темное сознание, что все это гадательно, непрочно, и в конце концов от его воли не зависит. - Не надо отчаиваться только, не надо складывать руки бессильно...

И слова его не заражали Варю бодростью - в задавленной душе не было ни веры, ни сил. Она могла только любить, ласкать, отдать себя, а там будь что будет...

Они и не заметили обратной дороги к дому. Деревня вся плыла в огнях заката, и в ясном небе дрожала уже, как слеза, готовая упасть, вечерняя звезда, огромная и жидкая. И у самого почти дома Петра встретили они старосту с подожком в руке и с медной бляхой на засаленном шнурке, который торопливо возвращался откуда-то.

- Здравствуйте... - вежливо поклонился ему Фриц.

- Здрастовай! - небрежно отвечал тот, нагло оглядев своими воровскими глазами молодую парочку, и вдруг его точно что осенило: - А между прочим, околачиваться тебе тут нечего, - сказал он Фрицу. - В город всех вас предоставить велено... Давай-ка, брат, собирайся...

Староста был у земского и там, действительно, слышал, что в городе вышла с пленными какая-то неприятность и что всех их велено собрать теперь в Окшинске. Его лично решительно никто не уполномочивал передавать пленным какие бы то ни было распоряжения, да и неизвестно было вообще, есть ли даже какие распоряжения - всяких слухов и болтовни в это время было чрезвычайно много, - но вот тем не менее он решил по какому-то наитию принять в этом ему совершенно неясном деле энергичное участие.

- Что такое? Почему? - тревожно спросил Фриц.

- А это уж нам неизвестно... - отвечал староста, и ерническое лицо его стало значительно. - Начальство требовает... Собирайся давай попроворнее...

- Ну не на пожар ведь... - хмуро проговорил Петр, подошедший на разговор. - Успеет и завтра...

Он ненавидел плута старосту всей душой.

- Так что... - с готовностью согласился староста. - Я так и донесу, что Петра, мол, Павлыч говорит не на пожар и разрешил, мол, погостить Вильгельме до завтрава. Чай, тебе уважут...

Петр только молча плюнул.

- Собирайся, собирайся, давай... - начальственно торопил староста. - Наш новый-то шутить, бают, не любит...

- Какой - новый? - не утерпел Петр.

- А габернатур-то... - отозвался староста, довольный, что может первый ссобщить значительную, как ему представлялось, новость. - Старого-то князя после бунта сменили уж, ну, а новая метла, известно, преже всего показать себя жалает... А тут еще, говорят, - таинственно понизил он голос, и глаза его приняли еще более воровское выражение, - что анадысь в Серебряном Бору у нас ероплан с немцами нашли, что затеяна, вишь, большая измена. Вот ихава брата, - кивнул он на Фрица, - к рукам и прибирают...

- Как вам не стыдно молоть всякий вздор! - вдруг нервно вспыхнула Варя. - Какой аэроплан? Какая измена? Что вы мелете?

Староста с достоинством приосанился и потрогал свою медную бляху.

- Мы о том неизвестны, барышня... - сказал он. - А разговаривать вам так не полагаетца, потому как мы при сполнении должности начальства...

У Вари поднялась в душе туча какой-то противной мути, и она, потерявшись, точно ничего не понимая, смотрела, как Фриц взволнованно прощался с Петром и Митей.

- Не робь, ничего... - говорил Петр. - Оно помаленьку обойдется... Ты там похлопочешь, и все обладится полегоньку...

Но в словах его уверенности не было.