Распутин

Митя обвел злыми глазами эту чужую комнату, где пахло едой и где за перегородкой тихо всхрапывала его сумасшедшая мать, и вдруг почувствовал, как горло его перехватил спазм рыдания.

- О дьяволы! - горько прошептал он. - И что им, мерзавцам, было нужно спасать меня?

Уланский староста, сват тарабукинской кухарки, худой, костлявый барышник с вороватыми глазами и глухим чахоточным кашлем, шел куда- то по делу с подожком. Воровские глазки его заметили чрез плетень Варю с Фрицем, который нежно целовал руки девушки. Старосте стало смешно и противно: «Нашел тожа барыню! Мищуха... А тожа руки целует...» Но тотчас же строй его мысли переменился.

- Вот так ерман! - пробормотал он. - Вот так парень! Раз-два и готово!.. Эти не зевают... Жох...

И он снова усмехнулся гнилым смешком...

XXXI

СТАРОСТА

Было воскресенье, та пора, когда земля живет еще всей полнотой напряженной и богатой летней жизни, но замолчали уже птицы, отцвели многие цветы, и среди зелени лесов уже мелькают там и сям изредка, как позабытый напев грустной песни, золотые листья.

Фриц шел с Варей и Митей березовой рощей, высоким берегом над светлой гладью широкой Окши. Душа его была радостна: близость любимой девушки, тихая красота окружающей природы, вероятная возможность прекращения в скором времени отвратительной бойни и возвращения домой - все настраивало его светло и легко. Варе всем сердцем хотелось верить в счастье, но она не могла верить, она не упивалась им, она боялась его, боялась, что вот что-то такое темное придет и все исковеркает и сломает. Митя, как всегда, был возбужден и раздражен. Измученная душа юноши нигде и ни в чем не находила себе покоя и неустанно сочилась желчью и кровью.

Из-за светлой реки, из-за леса плыл благовест: был какой-то из бесчисленных деревенских праздников, и звонили к вечерне. И чистые задумчивые звуки эти без слов говорили о чем-то величавом и важном. И повеяло в молодые души странною печалью, светлой, как эти дали...

- Война эта прежде всего доказывает, что мы самообольщались чрезвычайно... - продолжая раньше начатый разговор, сказал Фриц. - Мы дали, что могли, - наша музыка, наши искусство, литература, техника... - но всего, что хотело европейское человечество, теперь это ясно, достичь не удалось...

- Музыка... Всего не удалось... - едко бросил Митя. - Музыка! Бывало, до войны отказываешь себе в обеде, только бы сбегать в Благородное Собрание послушать музыки хорошей, сидишь, голодный, и упиваешься... А теперь и этого нет! Кому она досталась, ваша музыка? Тем, кто и без того все забрал... А на вашу долю не остается ничего, кроме уличных шарманок да бессмысленных частушек деревенских да ach, mein liber Augustin, Augustin.., который вы то и дело насвистываете...

- Я? - удивленно повторил Фриц, глядя в возбужденное, полное горечи лицо Мити.

- Ну да, вы... И как вам не надоест только эта чепуха?

- Пожалуйста, извините: это совершенно машинально... - сказал Фриц.

Митя вдруг остановился.

- Ну, вот что... вы идите одни... - вдруг решительно проговорил он. - Мне скверно, и я... не справляюсь собой... Я... не хочу отравлять вам...

- Никто и не думает, милый... - начала было Варя.

- Идите, идите... - резко перебил Митя. - Я сказал: идите... Я пойду искупаюсь и домой. Мне не хочется гулять... Может быть, и лучше оборвать у бабочки крылья, - криво и мучительно усмехнулся он, - да не всегда хватает на это силы... Если летается, летайте...

- Какой бабочки? Что ты говоришь? - встревожилась Варя, внимательно глядя ему в лицо и боясь вдруг увидеть и на нем знакомое ей жуткое выражение безумия.

Митя, не отвечая, повернул и быстро пошел обратно, к Уланке.

Задумчивые, они молча сели на своем любимом местечке на высоком зеленом обрыве, густо заросшем орешником и дубняком. Отсюда открывался бесподобный вид на синие леса, на широкую зеленую пойму, усеянную бесчисленными озерками, и на белый город вдали, над которым чуть сверкали яркими звездами золотые купола старинных соборов...

И властно взметнулась в молодых душах жажда быть счастливым теперь же, немедленно, наперекор всему, все взять, все отдать и забыться. Варя притянула к себе эту красивую, всю в завитках голову и, робкая, без счета целовала эти нежные волосы, эти голубые глаза, вдруг потемневшие от страсти, как темнеет горное озеро под налетевшей вдруг грозой, и эти мягкие горячие губы, которые трепетно и жадно искали ее губ. И сладким туманом затуманила головы вечная, непобедимая сила, которою вопреки всему держится жизнь всей вселенной, и среди аромата вечерних трав в зеленых просторах Варя, полная бездонной радости жертвы, отдалась любимому...

- Но что же ты плачешь, дорогая?

- Не... не знаю... - не отнимая рук от смущенного лица, проговорила девушка. - Я не верю... я боюсь...