Распутин

- С тех пор, как я в России, у меня и сны какие-то странные пошли... - говорил германец, рассматривая в холодке старой баньки вынутые из ульев рамки. - Вот сегодня опять, например, всю ночь меня мучил кошмар. Мне снилось, что какие-то страшные враги, спрятавшись в землю глубоко-глубоко, стали пускать оттуда какой-то красноватый газ. Все было по-прежнему: цвели цветы, пели птицы, смеялись дети, работали, ничего не подозревая, люди, а из всех трещинок земли все струился и струился этот красноватый газ. И, видимо, это был какой-то веселящий газ: люди один за другим стали бросать работу, стали бросать все и начинали хохотать, потом прыгать, потом плясать, припевая: ach, mein liber Augustin, Augustin, Augustin...[66] - есть у немцев такая глупенькая песенка, знаете... И вот запели ее миллионы людей, и захохотали, заплясали все, все, все: умирающие старики, изувеченные солдаты с оторванными ногами и вытекшими глазами, беззубые старухи, заливаясь смехом, и визжа, и притоптывая на все лады, повторяли: ach, mein liber Augustin, Augustin... Потом - это было ужаснее всего - захохотали куры, запели коровы, ласточки, заплясали овцы, мухи, лягушки, птицы - пели, плясали и хохотали дико и злорадно, точно издеваясь над чем-то. Земля дрожала от топота миллионов ног, и миллионы осипших глоток орали бессмысленные слова: ach, mein liber Augustin, Augustin... И пели они, и плясали в красноватом, точно кровавом тумане и никак не могли остановиться, и одни за другими, тысячами, миллионами от изнеможения умирали и, умирая, дрыгали ногами и из последних сил шептали: ach, mein liber Augustin, Augustin... Это и был конец человечества и мира...

Он повел плечами, точно ему было холодно.

- Тоскуешь ты, паря, только всех и делов... - задумчиво проговорил Петр. - Все-таки, знать, не сладко в плену-то...

- Да мы все в плену... - тихо и горько проговорил незаметно подошедший Митя. - И что ни делай, как ни бейся, из этого странного плена не вырвешься...

И он пошел в глубь сада, перепрыгнул чрез плетень и ушел в поля: только там, на просторе, в одиночестве было ему выносимо. Люди нестерпимо не только тяготили, но прямо мучили его одним своим присутствием.

Фриц вдруг торопливо встал и вежливо поклонился: в сад со двора вышла Варя. Лицо германца слегка зарумянилось.

- Обедать, Петра, иди... - проговорила тихо, бесшумно появляясь в темной калитке двора, бледная, вся точно прозрачная Маремьянушка. - Остынет...

- Сичас, сичас... - отозвался тот. - Пойдем, Фриц, закусим маленько...

- Очень благодарю вас, я только недавно завтракал... - отозвался вежливо Фриц.

- Ну а теперь с нами пообедаете...

- Но... не могу же я два раза обедать!

- Экий ты неисправимый немец какой! - хмуро рассмеялся Петр: он весело не смеялся никогда, не умел. - У нас говорят: еда на еду не палки на палки... Ну, а я пошел...

И он скрылся во дворе.

Варя села на серенький низкий сруб колодца. Лицо ее побледнело еще больше, и между бровей лежала складка страдания.

- Почему вы не были... так долго? - проговорила она низким голосом.

- Было невозможно... - отвечал Фриц, глубоко взволновавшись. - Во-первых, я чрез Швейцарию получил письмо от моей больной сестры и был очень расстроен: очень, очень тяжело живется им теперь дома. Слова голод никто там не произносит, но тем не менее это голод, настоящий, ужасный, звериный голод. А во-вторых, господин Тарабукин хотел отправить меня в город совсем, так как ему как будто надоело, что я на глазах у него постоянно работаю и постоянно указываю, что и как надо поправить в его запущенном хозяйстве... И...

Девушка испуганно глядела на него.

- Но я попросил его оставить меня здесь... - добавил Фриц. - Он согласился, хотя, по-видимому, и неохотно... Но... но... разве вам не все равно? - тихо добавил он дрогнувшим голосом.

- Зачем говорите вы лишние слова? - прошептала Варя и закрыла лицо руками.

- О... милая... как я люблю вас... - тихо сказал Фриц. - Как я вас люблю!

Митя, томимый тоской, снова перепрыгнул было через тын в сад, но издали заметив, как Фриц взял руки Вари и как он смотрел ей в ее взволнованное лицо, снова осторожно исчез и, обойдя усадьбу, вошел в избу. Машинально подошел он к дому и без думы стал смотреть в палисадник, где над отцветшей акацией играли две пестрых бабочки. Вот одна из них, спасаясь от преследований подруги, метнулась вдруг в раскрытое окно и испуганно заметалась в полутемной комнате, в которой еще душно пахло едой. Бабочка судорожно билась о тонкое стекло, которое не пускало ее к солнцу, к свету, к цветам, к подруге. Митя, сумрачно нахмурив брови, смотрел на нее. Она нежно трещала крылышками по стеклу и все никак не могла вылететь и обивала крылышки. Митя осторожно потеснил ее вниз, к раскрытому окну, но она в ужасе снова и снова перепархивала вверх на стекло, и на крылышках ее уже появилась некрасивая бахрома, и они бледнели.

- Ну, так и черт с тобой, дура! - бешено прошептал Митя и резким движением раздавил нежное создание.

Неловко кувыркаясь, бабочка безжизненно упала за окно.