Распутин

С слабым сухим треском загорелась спичка, робко вспыхнул среди черной путаницы сучьев сухой мох, показался беловатый пахучий дымок, и вдруг, весело треща и посвистывая, сразу взялись белыми язычками огня тоненькие веточки, и костер разгорелся. Темнота точно сгустилась и отступила, и в светлом кругу показались среди позолоченных огнем деревьев и резных папоротников сектанты, которые то исчезали во тьме, то снова выступали в свет костра, и казалось поэтому, что они двигались порывисто, но беззвучно, как тени. Глаза всех устремились на странника. На вид это был совсем обыкновенный старичок, маленький, худенький, с седой бородкой клинышком и маленькими тихими глазками, приветливо и открыто смотревшими на всех и на все. Одет он был в толстую, всю испещренную заплатами кацавейку, подпоясанную обрывком веревочки, и синие посконные портки, обвернутые внизу старыми холщовыми портянками. На голове его был старый сибирский малахай с ушами, завязанными на маковке, на ногах лапти, в руке посошок, а за спиной небольшая холщовая сума.

- Ишь, сколько вас тут, рабов Божиих, собралось... - любовно проговорил он, обводя глазами освещенные лица сектантов с яркими звездочками от костра в глазах. - Ну что же, давай и мы сядем...

- Ты бы снял, голубь, сумочку-то свою... - сказал дед Матвей, коренастый, седой, похожий отдаленно на Сократа. - Оно способнее будет...

- Я николи ее не снимаю... - отвечал странник ласково.

- О? Что же, зарок, что ли, дал какой али что?

- Зарок не зарок, - ласково отвечал странник, движением плеч поправляя мешок за плечами. - Ну только я николи ее не снимаю, чтобы самому помнить и чтобы люди не забывали, что все мы Божьи страннички: кто еще от дому по хозяйскому делу идет, а кто и домой уж ворочается. А то снимешь, забудешься, ан, глядь, оно и неловко выходит...

Все переглянулись.

- А что же у тебя, родимый, дом где есть, сродственники? - опять спросил старый Матвей.

- Есть, дедушка, как не быть... - задушевно отвечал прохожий. - Дом мой богатеющий, а сродственникам и числа нету. Дом мой - мир Божий, люди добрые, звери лесные, пташки небесные, букашки всякие, травы да цветы - мои сродственники... У, я богатей!

Опять что-то точно светлое пробежало по лицам и отразилось даже в угрюмых глазах Федора, только что после тяжелого ранения выписавшегося из госпиталя на поправку. Женщины молча и умиленно смотрели на странника.

- Добрые твои слова, родимый... - сказал дед Матвей. - Ну, а ежели по-мирскому-то понимать, так живешь где своим домком?

- Нет, старичок, не живу... - отвечал тот, заглядевшись в огонь. - Потому сказано: кто любит отца или мать, сына или дочь более нежели меня, недостоин меня, и кто не берет креста моего и не следует за мною, недостоин меня. Я все оставил для его и по слову его получил во сто крат...

- Так, значит, вот и ходишь и проповедуешь слово Божие по свету белому?

- И хожу, и проповедую тем, кто слушать хочет... - отвечал странник. - А не хотят - дальше иду. Там посидишь, на цветики степные полюбуешься, там пташек послушаешь, как они хвалу творцу воздают, там с добрым человеком о правде Божией поговоришь, а потом опять идешь себе и идешь...

- А кормишься чем? - спросил хозяйственный и благообразный, в чистой поддевке Абрам.

- А чем Бог даст... - посмотрев на него через огонь, отвечал странник. - Разложу огонек, котелок поставлю, крупки подброшу, грибков да и ем во славу Божию, а хлебца у добрых людей попросишь... Дадут - хорошо, потому что любовь в людях есть, а не дадут, тоже хорошо, ежели ты на них за это обиды не возымеешь и с любовью Господа за испытание возблагодаришь... Все хорошо, во всем мед душевный человек обрести может...

- Вот ты про правду Божию помянул, а в чем, по-твоему, она? - сказал опять дедушка Матвей.

- В любови... - отвечал странник. - Вся правда в любови... Люди вот собрались с тобой побеседовать, их люби, звездочки над тобой теплятся, звездочки люби, огонек горит да тебя греет - огонек люби. Всех люби, все люби... А не можешь ежели любить кого, так, значит, солнышко в сердце твоем еще не взошло. А как взойдет оно, так и видно тебе будет, что все ровные, всем тяжело, всех жалеть надо. Вон вы, слышал я, все про слуг антихристовых толкуете, да сердце на них имеете - ох, неладно это, ох, не по-Божьи! Этих-то и надо жалеть пуще всего, потому что несчастнее их, может, нет твари на земле. У тебя, скажем, на душе мир светлый да любовь, а у него мука мученическая, злоба, тьма неизбывная... Не забывайте, ох, не забывайте, что про мытаря и фарисея сказано - великий в том для нам смысел и указание!

- Это так, жить по любови... - задумчиво проговорил смуглый и худой Илья, опираясь на костыли: левая нога у него была отрезана вся целиком. - А как вот того добиться, чтобы в этой любови жить твердо, без фальши всякой, постоянно? Все понимаем, что любовь, а на деле, глядишь, вот хоть меня взять, и сдрефил...

- Да у вас так и быть должно... - сказал странник.

Все встрепенулись: как так?!