Распутин

- Должно быть, царь... - с улыбкой сказал Николай.

- А тогда и будь царем! - твердо сказал Григорий. - Нешто с нашим народом добром что сделаешь? Наш народ облом, сиволапый, дуропляс - он только строгость и понимает... Налей-ка, мама, кофейку ему... - подвинул он царице свою чашку. - Он будет кофий пить, а я его ругать буду.

- Ругай, пожалуй, но кофе я пил уже, спасибо... - сказал Николай.

- Ах, Ники, выпей! - обратилась к нему жена, глядя на него влюбленными глазами. - И непременно из его чашки... Это принесет тебе пользу. Ну, для меня... немножко?..

- Да хорошо, милая... С большим удовольствием...

- Вот так-то вот!.. - проговорил Григорий как бы примирительно. - Пей-ка на здоровье... А что брехунцов твоих в Думе ты распустил, это верно. Такое городят, что нам, мужикам, и слушать совестно. Кто же хозяин-то в Расее - ты али они? Разгони всю эту сволоту по домам да и правь Расеей, как твой отец правил: пикнуть никто не моги, дышать без моего дозволения не смей, а не токмо что!.. Наш народ дуролом... И опять же, что в загранице скажут, ежели прочитают, как эти ветрогоны твоих министров страмят?

Николай, прихлебывая из чашки Григория уже немного остывший кофе, внимательно слушал, но слова Григория - как и вообще всякие слова - только скользили по поверхности его души и не возмущали ее полного и глубокого ко всему безразличия. Он с покорностью принимал выпавшую на его долю роль самодержца всероссийского, искренне верил, что такова воля Всевышнего, и старался по мере сил исполнять все свои обязанности.

Когда раз во время японской кампании ему докладывали о страшном поражении, вновь понесенном русской армией, он глядел своими пустыми голубыми глазами в окно на легко порхающий снежок и, вдруг прервав своего собеседника, проговорил:

- А хорошо бы, знаете, поохотиться сегодня...

Но приезжал он на охоту, ставили его на лучший номер, и он пропускал мимо себя равнодушно десятки зайцев и фазанов без выстрела, и распорядитель охоты, горячий великий князь Николай Николаевич, которому лестно было иметь хорошую штреку, рвал и метал все свои громы. А если подавали царю новую лошадь - выбирала ее целая комиссия и выезжал ее особый берейтор, вкладывая в дело всю свою душу, - царь садился на эту лошадь и даже словом не благодарил он бедного взволнованного берейтора: он не замечал, что ему подали новую лошадь...

Когда в 1906 году в Кронштадте вспыхнуло опасное восстание во флоте, он принимал у себя А. П. Извольского. Тот был поражен удивительным спокойствием царя при его докладе - доклад этот происходил под отдаленный грохот орудий, бивших по восставшим кораблям, - и позволил в почтительной форме выразить государю это свое удивление: ведь в эти минуты решается, может быть, судьба династии и России!

- Вы меня видите таким спокойным потому, - отвечал государь, - что я твердо верю, что судьбы России, моей семьи и моя собственная в руках Всевышнего, который поставил меня на то место, где я нахожусь. Что бы ни произошло, я преклонюсь пред его волей в сознании, что у меня никогда не было мысли другой, как о том, чтобы служить стране, которая мне была вверена...