Распутин

С еще мокрых деревьев тихо падали последние листья - точно золотые кораблики, плыли они в свежем утреннем воздухе и устилали отдыхающую землю...

Все молчали. Евгений Иванович нагнулся к старику и, перервав грязный гайтан, снял с него образок, на котором виднелись ржавые следы крови. Он решил взять эту святыню бездомного бродяги себе, чтобы не забыть тяжелую ночь...

- Надо, знать, в полицию заявлять... - проговорил высокий Александр, дрожа от холода все еще непросохшей одежи и внутреннего волнения.

- Об этом распрядится Константин Павлович... - сказал Евгений Иванович. - Я пойду скажу... А вы, братцы, покараульте старика пока, чтобы звери не попортили его еще больше...

Он быстро зашагал к дому.

- Конечно, надо заявить уряднику... - пробормотал сердитый Константин Павлович. - Возись вот теперь с чертями! Я не знаю, был ли у него даже и паспорт... Сейчас пошлю верхового...

Старая тихая Ганна, убиравшая со стола, увидала положенный на столе образок святого Пантелеймона. Она взяла его, долго и внимательно рассматривала его своими старыми глазами, потом вдруг точно пошатнулась вся и с посеревшим лицом и синими губами, едва держась на ногах, ушла с кучей грязной посуды в кухню, а через минуту серой быстрой тенью старуха неслась уже по грязной раскисшей дороге к бурливому Дугабу, где на топком, испещренном следами всякого зверья берегу лежало тело старого бродяги.

Рабочие, решив, что делать им тут нечего, - да и приезда урядника они побаивались: запутают ни за что... - пошли к своей землянке откапывать свой убогий скарб из грязи, но Ганна разом по следам нашла мертвое тело и, шепча запекшимися от быстрого бега губами «Господи... Владычица...», бросилась к трупу и впилась своими выцветшими глазами в покрытое кровью и грязью и изъеденное лицо старика.

Сорок лет прошло с той ночи, когда блеснула в лесной чаще страшная молния выстрела, разбившего и унесшего все ее молодое счастье, которым она так легкомысленно поиграла, сорок лет, и вот знакомый старинный образок - она сама купила ему на ярмарке по осени - вдруг воскресил все. И казалось ей, что это был Грицко, и сомневалась она в этом... И вдруг вспомнила, вскочила, зачерпнула в Дугабе воды и полила ее на голую ногу старика, сплошь покрытую коркой грязи, смыла ил, и старый, едва заметный шрам выступил на мертвой ноге: тут когда-то хватил его кабан...

Он! Он, тот, которого она когда-то погубила!..

И шумел буйным шумом Дугаб, и звенели тихонько по кустам синички, и билось море внизу под скалами, а в душе старой Ганны пел-звенел старый необъятный бор на родной Волыни и вставали солнечные дни ее короткого молодого счастья... С мокрых деревьев летели и летели золотые кораблики, а из тихих зарослей понеслись к небу надрывные, полные тоски безысходной рыданья...

Долго искал Евгений Иванович в тот день старинный образок святого Пантелеймона, но так и не нашел. Делать было нечего. Он и так не забудет этой страшной ночи, кровавым рубцом легшей на всю его жизнь. Темным облаком стала она в его глазах, мученическое выражение которых теперь больше, чем когда-либо, было ясно и упорно не проходило.

- Вам письмо, барин, с почты принесли... - сказала ему совсем затихшая Ганна, глаза которой были заплаканы.

Штемпель Окшинска, но почерк, аккуратный и четкий, незнаком.