Распутин наш. 1917

– Тогда давайте поторопимся, – продолжил Распутин, – времени осталось в обрез. С полудня 25 февраля всюду одновременно начнётся разгром полицейских участков. Скрываться дома бесполезно, у нападающих есть адреса не только жандармов, но и их родни. Не успевших бежать убьют… Точный срок полицейским можете не называть, все равно не поверят, просто держите его в голове, как дедлайн…

– Линия смерти, – автоматически перевел Батюшин, – хорошо сказано, к месту. Господи, прости нас грешных!

– Аминь…

Распутин вышел на свежий воздух, когда смеркалось. Мимо Казанского собора неслись в саночках на Большую Конюшенную к «Медведю» весёлые компании. Великолепное заведение, как и знаменитый московский «Яр», принадлежало Алексею Акимовичу Судакову – бывшему буфетному мальчику родом из Ярославля. Столичная ночная жизнь бурлила: к полночи у «Медведя» гульба достигнет апогея и не утихнет часов до трёх.

– Товарищ полковник!..

Звонкий голос заставил погружённого в своим мысли Распутина вздрогнуть и поскользнуться на утоптанном снеге. Колесом покатилась в сугроб фуражка. Еле удержав равновесие, Григорий обернулся, инстинктивно подгибая ноги в коленях и группируясь. Хрупкая женская фигурка, стоящая в неровном желтом круге света уличного фонаря, казалась невесомой, бесплотной, неземной, и только легкий пар дыхания, поднимающийся над каракулевой шляпкой, убеждал в реальности образа.

– Аня? Как ты меня нашла? Хотя, задавать такой вопрос королеве внешней разведки неприлично.

– Скажите, товарищ полковник, а в ХХI веке дамы ждут кавалеров посреди ночи на пустой улице? – не отвечая на вопрос, вскинула голову женщина. – Вынуждена спросить, потому что у нас с тобой это входит в традицию. Не находишь?

Григорий подхватил тонкие пальчики в замшевых перчатках, бережно потянулся к ним губами. Анна смотрела на него снизу вверх вопрошающим взглядом, таким пронзительным и тревожным, что у Распутина противно заныло под ложечкой, и мурашки побежали по спине.

– Аня, что случилось?

– Не могу больше сидеть в этой студии. Все сюжеты мы уже отсняли, смонтировали, а копии делать можно и без меня.

– Что тебя беспокоит?

Анна повернулась и неторопливо, мелким шагом пошла вдоль ограды, отдаляясь от фонаря и погружаясь в сумерки, как в океан. Григорий ускорил шаг, догнал, аккуратно взял Ревельскую под руку, боясь спугнуть, потянул на себя.

– Ты сегодня спас кого-нибудь? – спросила она тихо, будто ветер позёмкой прошелестел.

– Не знаю… Может быть… Время покажет… А что?

– Сидя за монтажным столом, я убирала из киноленты бракованный кусок. Вырезала, склеила, просмотрела… Поразилась, насколько просто можно вычеркнуть образ. Был человек в кадре, чик-чик, и нет его… А фильм продолжается, как не бывало. И мне вдруг стало страшно. Пока я тут вожусь с киноплёнкой, кто-то могущественный махнет монтажными ножницами… Чик-чик, и я тебя больше не увижу… Ты ведь никогда не говорил, что будет, когда твоя миссия завершится…

– Не говорил, но думаю об этом постоянно… Не знаю… Иногда мне кажется, что ничего уже не произойдёт, всё случившееся – сон, наваждение, эксцесс мироздания, а я – игрушка в его руках, которой позабавились, забросили в старый шкаф и не вспомнят, словно нет никакой разницы, что я сделаю и как. Ведь с точки зрения здравого смысла не может быть никакого путешествия во времени, да и времени, как четвёртого измерения пространства, не существует. Вместо него – звучащая панорама, последовательность звуков и образов. Однажды возникнув, они уже не в состоянии исчезнуть… Оказавшись в начале этого века, не изменить того, что произошло со мной в ХХI, хотя будущее еще не наступило… Вот такой парадокс…

– Хочешь обратно?

– Ещё месяц назад я бы радостно закивал. Каждое утро, просыпаясь, слышал шум машин за окном, рэп, доносящийся от соседей, треньканье мобильного телефона в кармане куртки, а когда открывал глаза, понимал, что это сон, и жутко страдал… А потом встретил тебя, и ловлю себя на мысли, что не хочу туда, где нет твоих глаз, твоего смеха и обещанного вечера за семейным самоваром…

Суровое лицо Анны прояснилось. Она рассмеялась, словно сбрасывая напряжение.

– Так нечестно! Ты сам запер меня в этой треклятой студии, где я денно и нощно ваяю пропагандистские агитки.

– Тебе не нравится?

– Это, конечно, интересно, но совсем не то, чем я хотела бы заниматься.

– В чем же тогда ты видишь своё призвание?

– Спасать людей! Только на войне я поняла, насколько уникальна каждая конкретная жизнь! Человек может коснуться дна, он даже может на этом дне остаться, но в любом из этих случаев будет безмерно богат, имея возможность обладать своей собственной судьбой. Ведь в самом человеке кроется целый мир, вселенная. Спасти её – то же самое, что вернуть на небо падающую звезду… Михаил Афанасьевич рассказал, какие чудеса ты творил за операционным столом…

– Ах вот ты про что… А Булгаков не говорил, что ради спасения пациента врач иногда просто обязан причинить ему боль? Или про мучительный выбор – чем следует пожертвовать, чтобы спасти то, что ещё возможно?

Анна остановилась, обожгла Григория взглядом исподлобья.