Распутин наш. 1917

– Мне кажется, что это удел не только врачей. Мучительный выбор жертвы во имя спасения – разве не про это мы только что беседовали?

Григорий не ответил. Молча они прошли по деревянному настилу, мимо суровых грифонов, поддерживающих пролёты Банковского моста. Февральский вечер, как в шубу, кутался в лиловые сумерки. Бледные отсветы редких фонарей отражались на синих волнах снега, устлавшего лёд Екатерининского канала, а над ними уже зажглось созвездие Ориона. Великий пастух небес всё больше заваливался на запад, напоминая, что, несмотря на снега и стужу, время зимы подошло к концу.

Анна остановилась, смахнула снег с позолоченных лап мифического существа и повернулась к Григорию.

– Пока мы беседовали, меня вдруг осенило… Ты говорил, что твоя любимая детская книжка – “Алиса в стране чудес”. Помнишь, как писал Кэрролл: “Не грусти. Рано или поздно все станет понятно, все станет на свои места и выстроится в единую красивую схему, как кружева. Станет понятно, зачем все было нужно, потому что все будет правильно.” Это очень точно. “Fais ce que dois, advienne, que pourra”.[71] А если вдруг случится то, чего больше всего боюсь… Я обязательно найду тебя… И мне не страшно, что придётся разрезать время, чтобы сделать шаг. Ты только верь – я сохраню для тебя лучшее, не смотря на боль, оставившую следы когтей прошлого в твоей душе.

Глава 32. Циничная, безжалостная демократия

Поразительно, как мало значения 23–25 февраля 1917 года придавалось вскипевшим улицам. Забастовки, митинги с демонстрациями, пение революционных песен и спорадическое мелькание в толпах красных флагов – все это считалось само собой разумеющимся и не способным оказать влияние на ход политических событий. Дума не упоминала волнения и манифестации в своих дебатах, как будто их не было. Кабинет министров, собравшийся на заседание 24 февраля, не обмолвился о них ни словом. Министры считали уличные протесты делом полиции, а не вопросом политики. Даже петроградские революционеры-интеллектуалы, напрямую не участвовавшие в подпольной деятельности, не понимали, что происходит. Мстиславский-Масловский, старый эсер, опубликовавший ранее учебник по уличным боям для революционных группировок, а затем поступивший на службу библиотекарем в Академию Генштаба – вот до какой степени доходила терпимость «кровавого авторитарного режима»! – написал позже в своих мемуарах: “Долгожданная революция захватила нас врасплох, как неразумных девственниц из Евангелия.”

В суицидальной спячке пребывали аристократия и императорский двор, живший в своём изолированном мирке, не связанном с окружающей средой, с каждым часом становящейся всё более токсичной.

“Никогда не поверю, что возможна революция, – доверительно сообщила императрица Александра Фёдоровна своей близкой подруге Юлии Александровне фон Ден, когда улицы уже бурлили и пенились, – ведь еще вчера все заявляли, что ее не должно быть! Крестьяне любят нас, они обожают Алексея. Я уверена, что беспорядки происходят лишь в Петрограде!”

Из письма императрицы Александры Федоровны Николаю II 25 февраля 1917 года:

“Стачки и беспорядки в городе более чем вызывающи. Это хулиганское движение, мальчишки и девчонки бегают и кричат, что у них нет хлеба, просто для того, чтобы создать возбуждение, и рабочие, которые мешают другим работать. Если бы погода была очень холодная, они все, вероятно, сидели бы по домам. Но это все пройдет и успокоится, если только Дума будет хорошо вести себя. Худших речей не печатают, но я думаю, что за антидинастические речи необходимо немедленно и очень строго наказывать, тем более что теперь военное время. Забастовщикам надо прямо сказать, чтобы они не устраивали стачек, иначе будут посылать их на фронт или строго наказывать.”