Расшифрованный Пастернак. Тайны великого романа «Доктор Живаго»

Здесь Сталин для Пастернака, за словами полуэзопова языка, - великое мировое зло, убившее слишком у многих былых юношей прежний порыв борьбы против принижения человека, двигавший революционный энтузиазм 1917 года. А явившихся на похороны поэт не слишком-то лестно именует «растительным царством». Высока, но и наивна надежда Пастернака на неповторение зла. А слова о России как родине «чистой жизни», всемирно признанном месте «осушенных слез и смытых обид» можно понять как намек на долготерпение и милосердие русского народа, забывшего в день похорон Сталина все те преступления, которые он совершил. Слова же о «втаптывании в грязь человека» также должны были вызвать в памяти адресата страшную давку на сталинских похоронах, обернувшуюся многими сотнями жертв.

Сталина Пастернак любил и ненавидел, а Хрущева только презирал. Под влиянием прочтения «Фермы животных» Джорджа Оруэлла он говорил Ивинской: «Так долго над нами царствовал безумец и убийца, - говорил Б. Л., - а теперь - дурак и свинья; убийца имел какие-то порывы, он что-то интуитивно чувствовал, несмотря на свое отчаянное мракобесие; теперь нас захватило царство посредственностей...» У Оруэлла на ферме властвовала «величественного вида свинья с мудрым и благодушным выражением» - писатель оказался провидцем.

Фадеева и Пастернака объединило согласие в противопоставлении Сталина как человека, который хоть что-то понимал в культуре, Хрущеву, который в этой сфере был человеком девственным.

По утверждению Ивинской, «разоблачение Сталина и массовую реабилитацию безвинно репрессированных Б. Л. всегда относил к заслугам Хрущева, независимо от того, какими мотивами Н.С. руководствовался, готовя двадцатый съезд. Но его словоохотливое и бурное невежество поражало Борю».

Характерно, что осенью 1959 года, в разгар направленной против него кампании, Пастернак говорил сыну Евгению: «Раньше расстреливали, лилась кровь и слезы, но публично снимать штаны было все-таки не принято».

Сходные мотивы содержались в предсмертном письме Фадеева, застрелившегося у себя на даче в Переделкине 13 мая 1956 года. Александр Александрович писал: «Не вижу возможности дальше жить, т. к. искусство, которому я отдал жизнь свою, загублено самоуверенно-невежественным руководством партии и теперь уже не может быть поправлено. Лучшие кадры литературы - в числе, которое даже не снилось царским сатрапам, физически истреблены или погибли благодаря преступному попустительству власть имущих; лучшие люди литературы умерли в преждевременном возрасте; все остальное, мало-мальски способное создавать истинные ценности, умерло, не достигнув 40-50 лет.

Литература - это святая святых - отдана на растерзание бюрократам и самым отсталым элементам народа, и с самых «высоких» трибун - таких, как Московская конференция или XX партийный съезд, раздался новый лозунг «Ату ее!». Тот путь, которым собираются «исправить» положение, вызывает возмущение: собрана группа невежд, за исключением немногих честных людей, находящихся в состоянии такой же затравленности и потому не могущих сказать правду, - и выводы, глубоко антиленинские, ибо исходят из бюрократических привычек, сопровождаются угрозой все той же «дубинкой». С каким чувством свободы и открытости мира входило мое поколение в литературу при Ленине, какие силы необъятные были в душе и какие прекрасные произведения мы создавали и еще могли бы создать!

Нас после смерти Ленина низвели до положения мальчишек, уничтожали, идеологически пугали и называли это - «партийностью». И теперь, когда все можно было бы исправить, сказалась примитивность, невежественность -при возмутительной дозе самоуверенности - тех, кто должен был бы все это исправить. Литература отдана во власть людей неталантливых, мелких, злопамятных. Единицы тех, кто сохранил в душе священный огонь, находятся в положении париев и - по возрасту своему -скоро умрут. И нет никакого уже стимула в душе, чтобы творить...

Созданный для большого творчества во имя коммунизма, с шестнадцати лет связанный с партией, с рабочими и крестьянами, одаренный богом талантом незаурядным, я был полон самых высоких мыслей и чувств, какие только может породить жизнь народа, соединенная с прекрасными идеалами коммунизма.

Но меня превратили в лошадь ломового извоза, всю жизнь я плелся под кладью бездарных, неоправданных, могущих быть выполненными любым человеком неисчислимых бюрократических дел. И даже сейчас, когда подводишь итог жизни своей, невыносимо вспоминать все то количество окриков, внушений, поучений и просто идеологических порок, которые обрушились на меня, кем наш чудесный народ вправе был бы гордиться в силу подлинности и скромности внутреннего глубоко коммунистического таланта моего. Литература - этот высший плод нового строя - унижена, затравлена, загублена. Самодовольство нуворишей от великого ленинского учения, даже тогда, когда они клянутся им, этим учением, привело к полному недоверию к ним с моей стороны, ибо от них можно ждать еще худшего, чем от сатрапа Сталина. Тот был хоть образован, а эти - невежды.