Рассказ 77

И вот в сельпо, когда Аверьян ни с того ни с сего протянул Устину уздечку, эта история-то и припомнилась сразу каждому, кто торчал в тот момент у прилавка. А неожиданный ее поворот вызвал в людях желание подзудить человека и выставить его на смех, — иным больше по нраву чья-то будоражливая дурь, чем младенческая доброта, от которой одно только смущение.

— Это какая муха тебя укусила, Аверьян? Знать, сноха твоя Липка приворотного зелья в медовуху добавила — совсем блажной стал…

— И правда, бабы! Теперь, того и гляди, Аверька сам на себя эту наборную узду наденет, а Пихтовый Сучок будет погонять его бичом плетеным!

— Куда уж нынче ему на кедру напрудить… У него поджилки-то вон как трясутся!

Аверьян подергивал губами, мучительно пытаясь улыбнуться, и переводил с лица на лицо горячечный взгляд.

Устин решил уйти от греха подальше, не взяв, однако, уздечку, но Аверьян, запинаясь о пустые тарные ящики, догнал его на крыльце и рванул на себя мешок с хлебом. Буханки посыпались наземь, а бабы вмиг примолкли, словно вспугнутые перепелки.

— Победу, значит, празднуешь? — Аверьян схватил Устина за грудки, подтянул к себе и, сузив глаза, долго глядел в побелевшее его лицо. — Поборол, дескать, своей святостью… Мы, выходит, слепые губители, а ты хранитель?

— Опомнись, братка… — сипло прохрипел Устин, пытаясь высвободить из цепких, налитых дикой тяжестью рук Аверьяна ворот своей рубахи, удавкой охватившей шею. — Какая такая победа? Нету ее, моей победы. Одно расстройство, вся душа изболелась…

— Ах, нету, значит? — еще туже, до треска материи, скручивая на груди Устина рубаху, усмехнулся Аверьян. — Правильно, нету. И не будет! Попомни меня: не будет!.. — Он с силой отпихнул брата.

Вечером того же дня леспромхозовские шофера, заезжавшие на пасеку, рассказали, что Аверьян скончался от инфаркта прямо на ступеньках сельповского крыльца. После вскрытия узнали, что сердце у него было совсем изношенное.

«Вот тебе и жилец… — горестно щурился Устин, ощущая спиной бугристую кору кедра, застарело пахнущую смолой. — Никто про себя наперед не ведает, когда и как ему помереть. Как живут-то, хорошо ли, худо ли, и то многие не понимают. Перед самым концом небось и откроется, как человек жил, напрасно небо коптил или доброе дело после себя оставил…»

Устин не раз уже думал об этом и прежде, но тогда, здоровый и сильный, давно не знавший утрат, он размышлял о смысле жизни спокойно, в праздную минуту, с некоторой даже снисходительностью, как о чем-то таком, что еще не ушло от него и не скоро уйдет. И вот лишь теперь он вдруг ощутил всем своим существом страшную близость этого мгновения, когда человек должен дать ответ самому себе на главный вопрос: как и для чего он жил в этом мире?

«Детей-то мы нарожали, — будто разговаривал сейчас Устин с братом, — дело это нехитрое. У меня четверо, да у тебя трое. Худо-бедно, а подняли на ноги. Кто восьмилетку закончил, кто меньше классов прошел, а Верка моя — так все десять одолела, и Генка не отстал, в техникум поступил. Дочка, значит, заделалась ткачихой на комбинате, а большак метит в металлурги. Без них, видишь ли, некому пряжу ткать и железо варить. А был бы любой другой комбинат и техникум — они бы все равно удули из дома. Колька, младший, и тот в училище подался, монтером будет, хотя в детстве пуще всего боялся проводов, с тех пор как шарахнуло его током однажды. Они так и заявили мне, все трое: мол, не желаем, тятя, свою молодую жизнь в деревне закапывать… Вот оно как! Да и твои, братка, тоже по городам все разъехались. Пишут изредка мои-то, дескать, подбрось, тятя, деньжат, чтобы по моде одеваться… Вишь, какие у них думы! Нарожать-то мы их нарожали, только это полдела. Чует мое сердце, не дает покоя, что не внушили им чего-то главного, раз уж они за своим счастьем на сторону ринулись. Какое такое счастье это, коли за ним надо ехать от отца с матерью, от родных мест, от извечной привычной работы? Ну, сказал бы, талант в них открылся, это и мы понять можем, так ведь ихний весь талант — косяками по тротуарам шляться, от моды на разную пакость не отставать. Не потому ли, братка, и черствеет ихняя душа, и они всю жизнь потом только и знают, что близко их самих касается? У меня вот лишь на Петра и надежда, что после армии домой возвернется. Большая надежда! Он тоже с детства лес любит и всякую живность. Может, братка, это и будет моим оправданием, что не впустую жил, не для сундука…»

Все так же сидя под кедром, с тревожной разлаженностью в душе глядел Устин на родимую сторонку. Верховой ветер за это время разогнал обложные тучи, там и сям стало проблескивать солнышко. То по косогору пробежит золотистая волна, будто сдергивая с распадков бусоватую пелену, то по речкам сыпанет пригоршню блестков.