Рассказ 77

Однако его хватило только на то, чтобы переменить позу — прижаться спиной к лесине. Стараясь не шевелиться, Устин будто уперся взглядом в деревню, смутно маячившую далеко в низинке, и сидел так, уже словно бы ни о чем не думая.

Впервые эта боль пришла к нему в прошлом году, когда он помогал брату ставить сено. Как сейчас помнит, подхлестывала их темневшая над лесом туча, и Устин до того разошелся в работе, что поддел вилами без малого всю копну. Он ловко всадил в шелковисто шуршащие пласты осокоря длинные, отполированные ладонями березовые зубья, с хрустом надавил держак через колено и себе на удивление одолел непомерный груз, воткнув черенок в землю, под подошву сапога. Оторванный от земли навильник сена поставить на попа было уже легче. Но как раз тут-то, когда он уже стоял под навильником, скрывавшим его всего тихо струившимися прядями осоки, и Аверьян, вершивший стог, удивленно ахнув, приготовился встретить этот здоровенный пласт сена — подцепить его граблями и не дать сползти вниз, как тут-то сердце и выказало свою давнюю, уже нестерпимую надсаду. Колючие срезы осоки все так же щетинисто впивались Устину в шею и лопатки сквозь мокрую от пота рубаху, а в ноздри бил терпкий ядреный запах сомлевшего в валках и высохшего до ломкости сена, но он уже не чувствовал ничего этого. Подсознательно цепляясь за гладкий черенок, грохнул наземь вместе с вилами.

Не видел он и того, как Аверьян, бросив грабли, сполз по скользкому боку стожка, перевернул его на спину и едва не закричал, беспомощно оглядываясь, — как напугался известковой бледности лица Устина и посинелых губ.

Позже, когда он пришел в себя, Аверьян достал папиросу и, затягиваясь дымком, долго глядел сквозь прищур на брата. Сплевывая на окурок и сочно растирая его пальцем на передке сапога, сказал:

— Вот оно, значит, какое дело… Не жилец ты, Устя, однако, как я погляжу. Хотя и прозываешься Пихтовым Сучком.

«Жилец не жилец, — невесело усмехнулся теперь Устин при этом воспоминании, глядя из-под кедра на деревню, — а живой вот пока что, пережил тебя, братка, на целых девять ден».

Сдал он за этот год крепко, что и говорить, и хотя совсем отмахнулся от всякой выпивки, удивляя донельзя жену, проклятое сердце давало о себе знать теперь неотступно. Иной раз в избушке, без Липы, перебирая на подоконнике пахнущие порохом пустые гильзы, пыжи и тусклые свинцовые пули, лежавшие тут без надобности, Устин вдруг натыкался взглядом на обломок старого зеркала, косился на дверь и конфузливо минуту-другую разглядывал себя в желтовато-пегом от старости, засиженном мухами осколке, чего сроду с ним не бывало, если не считать те моменты, когда он брился, соскребая щетину и, в сущности, как следует себя и не видел.

Маленький, но крепкий когда-то в кости, резкой отесанностью лица и чернявой чубатостью удался он в своего деда, который дожил до ста восьми лет и любил Устина больше всех внуков за эту похожесть на него самого — молодого. Сквозь неземную какую-то поволоку в синих глазах приглядываясь иной раз к Устину, он глухо говорил — как бы из-под земли:

— Вылитый мой тятенька, а я, сказывали, весь в него уродился… — непрямо устанавливал он эту отрадную для него похожесть. — Только, кажись, ты, Устя, поукладистее нас выдался, матерьяла не хватило — посуше да пожиже. А такой же востроносый и твердобородый, и глаза нашинские…

В молодости, когда Устин еще ухаживал за Липой, молчаливой девахой с конопатым лицом и зеленоватыми глазами, он любил, бывало, пофорсить: лаковый козырек праздничного картуза сливался по цвету с волнистым чубом на лбу.

— Маленько притушим, — смеялся он, — лисью твою породу. А то разгораетесь по весне, не знаешь прямо, куда и деваться от этого огня.

А когда поредели в последние годы его волосы и будто закуржавились белой изморозью, Липа, потешая Аверьяна, стала подзуживать теперь над мужем:

— Вот тебе и лисья порода… Сам белесый сделался, как русак в чернотроп!

Устин дулся на них за эти насмешки, но теперь он дорого бы дал за то, чтобы снова увидеть своего брата, услышать его раскатистый, на весь лес, голос. Если бы знать тогда, в тот последний раз, посидел бы с ним в сарае, успокоил бы как мог, а то сморозил глупость и уехал, толком не попрощавшись.

Да ладно, если бы уехал. А то задержался, как на грех, в сельпо — купил впрок несколько буханок хлеба, Липа наказывала, и тут-то Аверьян догнал его.

— А ну, бери! — запыхавшись, он протягивал Устину заветную, редкой работы наборную уздечку. — Пускай на память тебе останется…

Устин опешил.

Давняя была эта история с уздечкой. Началась она с того, что Аверьян заприметил стройную ладную лесину для своих столярных поделок. Глаз его пал на матерый кедр, испокон веку стоявший в верховье Гаврина ключа, где обосновался с колхозной пасекой Устин. Судя по всему, кедр был ровесником тем его предкам раскольникам, которые бежали сюда из равнинной России. Уж такая свечка тянулась к небу — голову поднимешь, чтобы на вершинку глянуть, и шапка с головы падает!