Рассказ 77

— Рядом с дорогой, сподручно, — уже как бы прицеливаясь к лесине взглядом, на какую сторону валить, сказал однажды Аверьян. — Вывезу по частям, без хлопот.

Но Устин вдруг заартачился:

— Кедрину рубить не дам!

— Так я же все по закону! Я же не утайкой, чего ты ерепенишься? — удивился Аверьян. — С лесхозом дело улажу, заплачу им по билету сколько надо, заботы твоей здесь не будет.

— Все равно не позволю. Только подступись, — пригрозил Устин, — жахну крупной солью по мягкому месту из обоих стволов!

Слово за слово — переругались братья дальше некуда. Наезжая время от времени на пасеку на своем мотоцикле, Аверьян, захмелев, начинал куражиться, дразня Устина за маленький рост и кривоватые ноги Пихтовым Сучком.

— Умирать буду, — хлопал он себя по груди, — всем сучочкам прощу, а пихтовому — ни в жисть! В самый неподходящий момент возьмет да и выкрошится, сделает на гладком оструганном месте дыру.

— Это же еловый такой супротивный, — с улыбкой вставлял Устин, но Аверьян стоял на своем: пихтовый, и все тут!

— Вот и ты такой же наперекорный — жалеешь дерево, будто оно живое, только чтобы меня позлить.

— Так оно живое и есть.

— Тогда я на него помочусь, коли этот кедр твой живой, как ты говоришь. На самую макушку ему побрызгаю!

И однажды ударили они по рукам. Долго терпел Устин эти выходки брата, да соблазненный коленчатым бичом с кисточками, который тот возил с собой как подманку, поставил-таки условие:

— Ежели сварганишь все как задумал — дерево твое, раз уж само допустит такой позор. А как промахнешься, не дотянешь хотя бы на вершок, то оставляешь бич у меня!

Ничего не вышло у Аверьки с окаянной задумкой: хрустнул под ним верховой сук, и если бы нижние могучие ветви не задержали его, не спружинили — на том бы и кончился их спор. Отделался брат легко — сломал себе обе ноги, да одна-то срослась хорошо, как тут и была, а вторая долго болела, лежал Аверьян и в районной больнице, и в областной, и в конце концов обзавелся костыльком. Срост оказался неудачный, нога заметно окоротилась.

Вот тогда-то он и сказал Устину: сведу проклятую лесину на нет! Не мытьем, мол, так катаньем.

Каждое лето ни с того ни с сего принимался полыхать косогор, однако Устин поспевал вовремя сбить пламя, не допуская его до смоляного елового колка, рядом с которым стоял кедр. А то как-то раз сам Аверька, до беспамятства пьяный, успел чиркнуть по стволу пилой «Дружба», пока Устин добежал на заполошный рев моторчика и вывел пилу из строя, с маху саданув по ней топором. Шла война из-за кедра у них не шуточная, хотя каждую субботу Аверьян приезжал, как ни в чем не бывало, на пасеку с самыми мирными намерениями — попариться в баньке.

А в прошлом году он привез наборную уздечку такой красоты, что Устину стало не до бани. Весь вечер оглаживал руками чеканную поделку брата. С душой и любовью смастерил Аверьян уздечку, не то что в шорной артели. Это уж он умел! Диву давался Устин, когда успел Аверьян перенять у стариков, которых и в живых-то теперь не было, такую премудрость. Совсем уж позабытое ныне ремесло — ладить из кожи и медных чеканенных пластинок обиходную оснастку для коня, будь то седло или уздечка, не говоря уже о плетке на козьей ножке или многорядном биче.

О такой уздечке Устин и не мечтал, хотя его Чалка стоила хорошей сбруи. Иноходная кобылка попала к нему случайно, как божий дар. Выменял он ее летось, когда алтайцы гнали косяк молодняка, и на маральей тропе иные двухлетки посбивали копыта до глубоких болячек. Одну из таких Устин и выбарышничал у табунщика за двустволку. Хромированные стволы достались когда-то Устину за медведей, одолевавших колхозное стадо, как премия, но в последние годы, хотя теперь косолапые зорили уже и пасеки, на них вышел крепкий запрет, а коней, напротив, позволили держать в хозяйстве наравне с другим скотом. И вот повезло на старости лет: сроду не имел Устин своей лошади, а тут вдруг досталась сразу такая, что не мог и решить поначалу, можно ли пускать ее в крестьянскую работу наравне с местными, мосласто-мохноногими, медлительными.

Иноходица была буровато-серой масти, с темными по крупу горошинами и стригущими диковатыми глазами. Выгулялась на вольной траве в какой-то месяц, и Аверьян, поглядывая, как Устин обихаживает свою Чалку, быстро сообразил, чем он может пронять Пихтового Сучка.

Уж что только не предлагал Устин взамен уздечки — дело дошло до нетели, — но Аверьян стоял на своем:

— Кедрину мне давай…

Устин допоздна просидел на траве, держа на коленях пахнущую кожей уздечку, а потом отнес ее к мотоциклу Аверьяна, повесил на руль и, не сказав ни слова, ушел на косогор. Даже не стал париться в бане.

Позже, в деревне, Аверьян будто бы хвалился, что все равно переживет Устина — мол, у Пихтового Сучка барахлит сердце, не долго ему и осталось, того и гляди, вытянет ноги под своим кедром. И уж тогда он положит ему на могилу заветную уздечку как последний подарок, а кедр повалит в тот же самый день, потому как лесхозовский билет давно оплачен.