Рассказ 77

— Жил человек — и нету. Все! Будто и не было вовсе. А ведь вроде как вчера я видел его, прямо перед глазами стоит живой. И совпало же так!.. — Он снова помолчал, глядя на Липу и часто помигивая, будто решая, надо ли ей рассказывать про свою последнюю встречу с братом. — Слышь, че говорю… Я ж утром в тот самый день и нагрянул к нему, когда за скобами для омшаника поехал в кузню. Поначалу и не собирался наведываться, а кто-то как подтолкнул меня: зайди, зайди, попроведай брата! Ну, привязал я Чалку и вхожу в сарай, а со свету-то никак не могу различить в темени, кто у верстака-то. Вроде как не Аверька. И стою, истукан истуканом, приглядываюсь. А он и спрашивает со смешочком: «Ты че, Пихтовый Сучок, на пороге застрял? Ругаться, че ли, приехал?» — «Вот те на, — говорю, — а я думал, это не ты, братка». — «Ага, — смеется, — не я, а дух мой в чужом обличье». А я еще возьми да брякни: «Одно из двух, значит, братка: либо разбогатеешь, либо дубаря дашь». Ведь дернула же нелегкая за язык, — укорил теперь себя Устин, — че к чему сказанул? Пошутковал, называется…

— Да уж лучше-то не мог придумать, — подхватила Липа, совсем опуская чугунок в ручей, на мелкое место. — Ты вечно так: сначала ляпнешь, а потом соображать возьмешься.

— Дак вот, — согласился он с редкой сговорчивостью, покаянно помигивая красноватыми веками. — Видно, потому так все и вышло, что этого не миновать было. Предчувствие, значит, уже напало, хотя сердцем-то и не ощущалось пока, вишь ведь как…

Липа невольно перестала щелкать серой, стараясь пореже глотать скопившуюся слюну, проходившую сквозь горло с икотным звуком, слышимым, казалось, далеко вокруг. Она оцепенело ждала, о чем еще скажет Устин, будто знала про себя наперед о вящей значимости не промолвленных слов, которые исходили вовсе не от Устина, а от кого-то свыше и равно касались всех.

— Только Аверьян-то небось в ту минуту поболе моего предчувствовал, — Устин вытряхнул из шапки крошки табака и косо напялил ее на голову. — Ему-то уж и сердце сказало, екель-мекель сердце это… — Он проследил за взглядом жены и не то горько, не то снисходительно усмехнулся. — Вот ведь через что пройти-то суждено каждому! Еще человек живой и даже крепкий, а уже понимает, что все, крышка!

— И он тебе ниче боле не сказал? — тихо, не сразу спросила Липа.

— Сказал. Как не сказал. Нет, говорит, Устя, дело не в богатстве, оно, мол, короткое, такое богатство, как жизнь у метляка. Не то, дескать, дорого, что в сундуке останется, а то, что в памяти людской будет.

— Вон как обернулось… — Липа встала с земли. — Зато всю жизнь на сундук работал. — Она встряхнула рыжими лохмами, выбившимися из-под платка. Потное, конопатое лицо ее, на котором красноватый облупленный нос казался еще больше, вызывающе блестело на солнце. — Отлились ему твои слезки! Хоть перед смертью, а почуял все же!

— Какие слезки? — опешил Устин.

— А из-за кедрины! — Липа кивнула на косогор, где одиноко стоял матерый разлапистый кедр, и принялась драить чугунок так, что у нее ходуном заходили лопатки под вылинявшим платьишком.

«Вот баба дура… — потерянно подумал Устин. — Громче всех выла на кладбище по Аверьке, а тут на тебе — высказалась!»

Недовольный женой, он поднялся, подошел к углу избы и долго с неодобрением смотрел на ошкуренную веточку пихты, прибитую к венцам. Усики веточки держались сегодня как-то вяло — и не висели как в ненастье, и не топорщились как в ведро.

Вздохнув, Устин выдернул из рассохшегося паза избы березовое кнутовище бича, плетенного в несколько коленцев с медными кольцами. Это была последняя память о покойном Аверьяне. Длинный, утончавшийся к хвосту, где было завершающее звено из конского волоса, бич волочился за ним с быстрым шуршанием. Чудилось, будто змея ползет по траве и никак не может его догнать.

Травка под кедром пожухла, иссохла, утоптанная еще с весны. Устин любил, когда выпадало время, посидеть тут, покурить, прижавшись спиной к шершавой теплой коре. Отсюда, с верховьев Ивановского кряжа, в ясные дни открывалась вся округа и даже деревня, хотя до нее было верст пятнадцать.

Прежде чем сесть, он поглядел на пасеку, и в знак душевного несогласия с женой, злыми словами помянувшей покойного Аверьяна, рывком подтянул бич, широко, до прогиба в пояснице взмахнул им и с оттяжкой, с рассыпчато звонким щелчком, раскатившимся в мелком осиннике у скального гребня косогора, полоснул по высоким головкам желтого молочая.

В то же мгновение что-то вспухло, давануло слева, в груди, и вместе с шумом в голове прихлынула к глазам темень. Устин неловко, наугад ступил к дереву, привалился к нему и вяло сполз на землю, цепляясь руками за кору, чтобы не завалиться на бок.

Сколько он так полусидел-полулежал, опираясь плечом о комель, Устин не помнил. Шалый студеный полуденник, налетая с гольцов порывами, освежал ему лицо, и он мало-помалу очухался.