Рассказчица

Он кивает, руки сцеплены на коленях.

– Ты решила… как?

Я киваю и тянусь за рюкзаком, который висел у меня за спиной, пока я ехала сюда в темноте на велосипеде.

– Сперва я должен кое-что сказать. Я солгал тебе.

Мои руки замирают над молнией.

– То, о чем я сообщил тебе сегодня… это не самое плохое из того, что я сделал. – (Я жду продолжения.) – Я говорил со своим братом после этого. По окончании расследования мы не общались, но однажды утром он пришел ко мне и сказал, что нам нужно бежать. Я решил, что у него есть какая-то информация, которой нет у меня, и пошел с ним. Союзники освобождали лагеря, и повезло тем офицерам, которые успели скрыться, остальных расстреливали освободители или убивали заключенные.

Джозеф опускает глаза.

– Мы шли много дней, пересекли границу Германии. В городах мы прятались в сточных канавах. В сельской местности укрывались в сараях со скотом. Питались отбросами, просто чтобы не умереть с голоду. Находились люди, которые сочувствовали нам, и кое-как мы выправили себе фальшивые документы. Я сказал, что нужно как можно быстрее покинуть страну, но брат хотел вернуться домой, посмотреть, что от него осталось.

Нижняя губа Джозефа начинает дрожать.

– Мы набрали незрелых вишен, украли их у фермера, он и не заметил бы, что недосчитался нескольких горстей урожая. Это был наш ужин. За едой мы спорили, какой дорогой идти. И мой брат… подавился. Он начал задыхаться, упал на землю, схватился за горло, посинел. Я смотрел на него. И ничего не сделал.

Он проводит рукой по глазам, утирая слезы.

– Я знал, без него мне будет легче в пути. Знал, что он будет скорее обузой, чем помощником. Может быть, я знал это всю жизнь. Я сделал много постыдных вещей, но то было во время войны. Тогда были другие правила. Я мог найти оправдание своим поступкам, по крайней мере, как-то объяснить их, чтобы не лишиться рассудка. Но это – совсем другое дело. Самое ужасное, что я совершил, Сейдж, – это убийство брата.

– Вы не убивали его, – возражаю я, – просто не стали спасать.

– Разве это не одно и то же?

Как я могу сказать «нет», когда сама в это не верю?

– Я говорил тебе, что заслуживаю смерти. Теперь ты понимаешь почему. Я изверг, чудовище. Я убил родного брата, свою кровь и плоть. И это не самое худшее. – Он ждет, пока я встречусь с ним взглядом. – Еще страшнее вот что, – бесстрастно произносит Джозеф, – я жалел, что не сделал этого раньше.

Слушая его, я понимаю: не важно, что говорит Мэри, чего требует Лео или хочет Джозеф, в конце концов, отпущение грехов не в моей власти. Я вспоминаю, как потеряла управление и, зная, что сейчас во что-нибудь врежусь, ничего не могла сделать, и как потом мама в больнице прощала меня.

Не важно, кто дает вам прощение, если вы сами не можете забыть.

Я понимаю, что буду всю жизнь оглядываться через плечо, как пророчил Лео перед отъездом. Но этого человека, который содействовал убийству миллионов людей, лишил жизни лучшую подругу моей бабушки, терроризировал всех вокруг; этого человека, смотревшего, как его брат задыхается и умирает у него на глазах, простить нельзя.

Забавно, что девушка вроде меня, которая всю жизнь активно боролась с религией, вдруг взялась судить по библейским заповедям: око за око, смерть за смерть. Я расстегиваю рюкзак и достаю из него очень красивую булочку. У нее такая же изысканная коронка наверху и сахарная посыпка, как у той, что я испекла для бабушки. Но у этой нет начинки из шоколада и корицы.

Джозеф берет булочку у меня из рук:

– Спасибо. – Глаза его полны слез и надежды.

– Съешьте ее, – прошу я.

Старик разламывает булочку, и я вижу внутри крупинки мелко нарезанного и смешанного с тестом аконита.

Джозеф отрывает четверть булочки и кладет ее на язык. Жует и проглатывает, жует и проглатывает. И так, пока не съедает все.

Сперва я замечаю, что дыхание его затрудняется. Он ловит ртом воздух. Склоняется вперед, сбивая с шахматной доски несколько фигур. Я подхватываю его и укладываю на пол. Ева лает, дергает хозяина зубами за штанину. Я отгоняю ее. Руки старика деревенеют, он корчится передо мной.

Прояви я сострадание – это возвысило бы меня над ним. Месть показала бы, что я ничем не лучше. В конце концов я выбрала обе возможности, пусть нейтрализуют друг друга.

– Джозеф, – громко говорю я, наклоняясь над ним, чтобы он точно меня услышал. – Я никогда ни за что не прощу вас.

Последним отчаянным движением старик успевает схватиться за мою рубашку. Он сжимает в кулаке ткань, тянет к себе. Меня обдает дыханием смерти.

– Чем… все… закончится? – хрипит он.

И через мгновение замирает. Глаза его закатываются. Я отступаю, беру рюкзак и отвечаю:

– Вот этим.

Вернувшись домой, я принимаю снотворное, и, когда Лео забирается под одеяло рядом со мной, я давно уже сплю. На следующее утро чувствую себя полупьяной, может, так и лучше.

Джиневра, историк, совсем не такая, какой я ее себе представляла. Она молодая, только что окончила колледж, и на одной руке у нее татуировка – преамбула к Конституции, слово в слово.