Рассказчица

– Значит, дело сделано. – Мой голос звучит глухо, в нем нет ни капли ликования, как у Лео. – Его депортируют?

– Остался еще один шаг. Я уже позвонил Джиневре, своему историку, вечером она будет здесь. Теперь, когда у нас есть запись признания Джозефа, посмотрим, не захочет ли он сотрудничать со следствием и не поговорит ли с нами добровольно. Мы появляемся без предупреждения – обычно, чтобы проверить, есть ли у подозреваемого алиби, но это явно не тот случай. Таким образом мы по возможности получаем дополнительную информацию, чтобы дело не развалилось. Потом мы с Джиневрой вернемся в Вашингтон.

– В Вашингтон? – эхом отзываюсь я.

– Мне нужно написать прокурорский меморандум, чтобы заместитель помощника генерального прокурора одобрил его, начал судебное разбирательство и выпустил пресс-релиз. А потом, обещаю тебе, Джозеф Вебер умрет, – говорит Лео. – Жалким образом, в тюрьме.

Историк Джиневра прилетает в Бостон, а не в Манчестер, потому что другого рейса не нашлось. Это означает, что Лео придется пять часов рулить, чтобы забрать ее из аэропорта, но он не против. За время поездки он введет ее в курс дела, изложит детали, которые она упустила.

Я стою за спиной у Лео, наблюдая, как он завязывает галстук перед зеркалом в ванной.

– Потом, – говорит он, – я высажу ее у гостиницы. Кровати там, насколько я мог судить, удобные.

– Сам тоже там останешься?

Пауза.

– Ты этого хочешь?

Наше отражение в зеркале напоминает современную версию картины Гранта Вуда «Американская готика».

– Вдруг ты скрываешь меня от своей исторички.

Лео обнимает меня:

– Я хочу, чтобы она знала о тебе все. От того, какой ты превосходный двойной агент, до того, как раскачиваешься в душе, напевая Джона Мелленкампа, и перевираешь все слова.

– Ничего я не перевираю…

– Там нет слов «Не нужны мне куклы Барби», уж ты мне поверь. Кроме того, Джиневра в любом случае познакомится с тобой, когда мы пойдем куда-нибудь после работы в Вашингтоне.

Я не сразу понимаю, о чем он.

– Но я не живу в Вашингтоне.

– Вообще-то, у нас там тоже есть пекарни, – робко говорит Лео.

– Просто… это как-то неправильно, Лео.

– Ты сомневаешься? – Он замирает. – Я вполне серьезен. На сто сорок процентов. Я это знаю. Но я только что нашел тебя, Сейдж. И не хочу потерять. Разве это плохо – знать, чего ты хочешь, и держаться за это. Когда-нибудь через много лет мы будем вслух читать пресс-релиз о Райнере Хартманне своим детям и говорить, что мама и папа влюбились друг в друга из-за этого военного преступника. – Он смотрит мне в лицо и морщится. – Все еще не решилась?

– Я говорила не о переезде. Хотя это вопрос дискуссионный…

– Скажу тебе вот что. Если ты сможешь найти для меня работу в Министерстве юстиции здесь, я перееду…

– А о Джозефе, – гну свое я. – Это просто как-то… неправильно.

Лео берет меня за руку, выводит из ванной, сажает на край кровати.

– Тебе это труднее, чем мне. Ты знала его другим, прежде чем обнаружилось, что он – Райнер Хартманн. Но ведь ты сама этого хотела, верно?

Я закрываю глаза:

– Уже не помню.

– Тогда позволь помочь тебе. Если Райнера Хартманна депортируют или даже экстрадируют, это станет новостью. Большой новостью. Об этом услышат не только в нашей стране, но и во всем мире. Мне приятно думать, что, может быть, в следующий раз, когда кто-нибудь соберется пойти на преступление против человечности, будь это даже солдат, которому отдали приказ, он вспомнит репортаж в новостях о нацисте, которого поймали, когда ему было уже девяносто пять лет. Может быть, тогда он поймет, что, если выполнит приказ, правительство Соединенных Штатов или кто-то другой будет охотиться за ним до конца его жизни, не важно, как далеко он убежит и где скроется. И может быть, он подумает: «Мне придется вечно оглядываться через плечо, как Райнеру Хартманну». И откажется выполнять преступный приказ.

– Неужели ничего не значит то, что Джозеф жалеет о содеянном?

Лео смотрит на меня и говорит:

– Значение имеет то, что он сделал.

Приехав в святилище, я нахожу Мэри в гроте. Я вся взмокла от пота; воздух такой сырой, что влага из него как будто конденсируется на коже. И меня трясет от нервов так, словно весь гемоглобин в моей крови заменен кофеином.

Мне нужно многое сделать до возвращения Лео.

– Слава богу, ты здесь, – говорю я, едва ступив на верхнюю ступеньку Святой лестницы.

– Это дорогого стоит в устах атеистки, – говорит Мэри. Ее силуэт подчеркивает свет заходящего солнца, от которого у художника закружилась бы голова: пальцы в перчатках отливают сиреневым, розовым и синим цветом, как листочки шалфея, который она пропалывает. – Я пыталась тебе дозвониться – узнать, как дела, с бабушкой и всем прочим, но ты теперь не отвечаешь на сообщения.

– Да, я их получала. Просто была очень занята…

– С этим парнем.

– Откуда ты знаешь? – спрашиваю я.

– Милая моя, любой, у кого есть хоть пара извилин в голове, побывав на похоронах и поминках, не мог этого не заметить. У меня есть к тебе только один вопрос о нем. – Мэри поднимает глаза. – Он женат?

– Нет.