Рассказы

— Ну, вот как это мы живем? — после некоторого молчания спросил Федор. Может, вы бы у нас поучились? Раз у вас не выходит, позовите, мы подсоветуем. Вот так, — Федор закончил и победно своих товарищей оглядел.

Те посмеивались. Кто-то спросил:

— А ты на каком языке с ними гутарить будешь?

Тут Федор маленько растерялся, но его выручили:

— Не боись, там с любого языка передадут. Переводчики.

— Точно! — обрадовался Федор. — Будь спок, поймут.

— Поймут-то поймут…

Курево доцедили и пошли к машинам. Пора было выезжать.

Но Федины речи не враз из головы выскочили. И кое-где спорили, смог бы Федя или не смог на эту конференцию пролезть, втихаря. Одни говорили, что это брехня, другие верили в такую возможность.

Такие вот номера стал выкидывать Федор Чинегин. Жена его Шура и другие люди лишь рот разевали.

А может, и в самом деле с головой у Федора что-то случилось? Ведь не зря он больше месяца в больнице провалялся. Пластом лежал, не вставая. Это уж потом ему встать разрешили, в самом конце. А сначала…

Сначала, в первые больничные дни, Федор чувствовал только боль. Потом оклемался. Но нужно было лежать и лежать. Он и лежал. Время стояло летнее. Четыре мужика, что вместе с Федором в палате обретались, были «ходячими» и целыми днями во дворе находились. А Федор томился один.

Он лежал на спине, вытянув поверх белой простыни темные, клешнястые, жилистые руки, щедро изукрашенные синими наколками. Тяжелые руки лежали неспокойно. То так их Федор укладывал, то эдак, а все вроде неловко. Неловко было лежать и лежать. Непривычно и очень тягостно.

Четыре пустые койки красовались рядом, четыре стены стояли, перед глазами — пустой потолок. И все. Из сорока пяти лет, что прожил Федор на белом свете, еще ни разу не оставался он вот так: в безделье и один. И оттого тягостно было. Временами, задремывая, Федор забывался и, очнувшись, прямо-таки вскидывался на кровати: «Чего это я лежу среди бела дня?» Но тут же приходил в себя и вздыхал и принимался перекладывать то так, то эдак праздные руки.

Федор начал всерьез подумывать о том, чтобы послать всех подальше и уйти домой. Там тоже можно лежать, но вольнее, на дворе. Соседи будут заходить, особенно бабки, им делать нечего.

Подумывал уже Федор о побеге, когда младшая дочь принесла приемник. Обыкновенный приемник, транзистор.

Федор поглядел на него скептически.

— Это зачем?

— Слушать будешь. Сам же говоришь, нудишься.

— Брехни всякие?

— Чего брехни… Концерт найдешь, песни.

Федор пренебрежительно хмыкнул, но приемник оставил. И как только ушла дочь, он включил его, покрутил колесико, нашел ясную человеческую речь, прислушался.

Прислушался… и слушал битый час не отрываясь. Рассказывали про муравьев. Да, да, про тех самых мурашей, какие под ногами ползают. Федя на них никогда и не глядел. Он и забыл уж, какие они есть. Мураш да мураш. А оказывается, эти самые муравьи, они не хуже людей. Там у них тоже солдаты есть и работяги. И воюют они, и с друг дружкой разговаривают. Федя слушал и диву давался.

Когда передача кончилась, он размышлял, все более изумляясь. И захотелось ему на живого муравья поглядеть. С трудом дождался он, когда кто-нибудь в палату заглянет. Долго втолковывал удивленному соседу свою просьбу. И тот принес в спичечном коробке несколько муравьев.

Федор взял одного осторожненько, боясь раздавить. Взял его, начал разглядывать. И, странное дело, муравей, казалось, тоже глядел на Федю большими выпуклыми глазищами.

— Здорово… кум, — усмехнувшись, сказал Федя.

И он бы особо не удивился, во всяком случае не испугался, услышав в ответ писклявое: «Здорово, коли не шутишь». Но муравей молчал. Хотя мог говорить. Но, конечно, по-своему.

Вдоволь наглядевшись, Федор велел муравьев назад отнести, на то же самое место, к дому. И снова включал приемник.

Вечером, когда все в палате собрались, Федор рассказал про муравьев. Мужики слушали внимательно, удивлялись, не очень-то верили. Но слушать слушали.

И в другие дни Федор что-то интересное всегда рассказывал.

Пришли как-то соседи, а Федор им с ходу, в лоб:

— Десять миллионов, это как?

— Чего… Каких десять?

Федор не ответил, он думал, уперевшись взглядом в потолок. Думал-думал — и снова:

— А сто миллионов, не хочешь?

— Какие миллионы, чего ты?

— Вот и чего, — зло сказал Федя. — Десять миллионов за танк, за один. А за самолет плотят сто миллионов долларов. Передавали. Это ж надо… — он не выдержал, заматерился.

— Бессовестные, а еще больные, — сказала какая-то баба, проходившая мимо.

Прикрыли дверь.

— Сто миллионов… — не мог успокоиться Федя, глаза его горели. — Человека ухандокать — сто миллионов. Да ты топор купи за трояк и круши.

— Топором много не убьешь, — возразили ему.

— Но сто миллионов это тоже… — развел руками Федя.

От таких денег он ошалел. Он их не мог представить.

— На хрена все это… — тосковал Федя. — Какую можно жизнь устроить. Больницу вот, положим, отгрохать, а?

— Уж конечно бы в коридорах не валялись, — сказал один из мужиков. Он неделю целую в коридоре лежал, пока в палате место освободилось.