Рассказы

Несколько минут в комнате все оставалось без изменений. Не дыша, он всматривался в пульсирующую темноту. Потом что-то неуловимо изменилось. Будто бесплотный белесый дух побежал на цыпочках через комнату. Мальчик беспокойно зашевелился и поднял голову. Из угла, где стоял телевизор, потянулся дым, потом что-то вспыхнуло и пламя занялось. Мальчик встал на ноги. Крылов кинулся на кухню за водой, но не смог ни крана открыть, ни ведра под него подставить. В паническом ужасе он метнулся назад. Комната была уже сильно освещена пламенем. Мальчика в кровати не было, и Крылов перевел дух. Пламя лизало кроватку, опалило стену, подобралось к иконке. Тут он разглядел, что это была за иконка: богородица с ребенком на руках, в клубах дыма. И как только он это увидел, сейчас же послышался плач. Мальчик, скорчившись, сидел на тахте. «Сюда, сюда, — закричал Крылов, — ты слышишь?» Мальчик не слышал. Зато пламя, выгнув огненную гриву, секунду помедлило на табуретке, словно прислушиваясь к его голосу, перескочило на синтетический коврик и неуверенно побежало к зеркалу. «Сюда, сюда», — звал огонь Крылов. Пламя нерешительно топталось перед зеркалом. «Мати преблагая, — завопил Крылов, — буде необоримая стена и крепкое заступление...» «Имя, имя», — как будто шепнуло ему пламя. «Сережа!» — вдруг вырвалось у Крылова.

Не успел он проговорить «Сережа», как пламя, торжествующе гудя, вырвалось из зеркала и охватило раму. Деревянные орлы, насмерть прибитые к ней, панически забили охваченными огнем крыльями. Горели дубовые листья. Крылов припал к зеркалу, не страшась, что от жара у него лопнут глаза. Меж языками пламени он увидел далеко блеснувшую реку, к которой медленно шел его мальчик. «Сережа!» — крикнул Крылов, пытаясь сбить пламя со своей рубашки. Мальчик обернулся, помахал ему рукой, продолжая свой путь. Из зеркала повалил дым.

Желтые бананы

Я расскажу о двух супружеских парах, хотя здесь, в этих парах, мужчина действует один и тот же, а женщины совсем разные.

У Валентина очень красивое и мужественное лицо, суровое мужское лицо, покрытое неведомой скорбью, как загаром. Женщинам такие лица внушают доверие, они думают, что за суровостью скрывается характер, это во-первых, а во-вторых, что суровость — это всем остальным, а жене — ласка и радость. Но такой бы мировой скорби да высокий рост, чтоб грустить с высоты, а Валентин маленький, чуть выше своей крошечки-жены Иры, и то потому, что она вечно ходила приниженная и согнутая, как запятая, и от этого как бы в контексте Валентиновой жизни прочитывалась через запятую: Вера, Таня, Ира, вот отчего на ней надо было ставить точку такому человеку, как Валентин.

Стоим мы на детской площадке с детьми. Тут идет мрачный Валентин с работы. Ира ему: «Валичка!». И робость в ее тоне неистребимая, хоть внешность прелестная, субретки: носик вздернутый, с веснушками, глазки зеленые. А Валентин — щелк по вздернутому носику и шипит: «Сколько раз тебе говорить, не зови меня своей дурацкой кличкой!». И мимо, даже не притормозит возле дочки, возле нас, соседей все-таки, вот ведь какой недоступный. Ире неудобно, она нам говорит: «Валичка с завода, устает он очень». Вечером у них частенько татарам. Они надо мной живут. Слышу Валентина зычный голос, плач Юльки, что-то гремит, утром Ира за таблеткой заходит. Выпьет таблетку, побежит за картошкой, тянет, вся согнутая, и Юлька помогает, капусту несет, обняв, как мячик. Видно, что плохо живут — Юлька бледненькая, запуганная, всем детям качели уступает, Ира приниженная, на ней даже дубленка не смотрится, а Валентин мрачный, как черт, и курит дома при ребенке. Словом, приехали однажды Ирины родители и забрали Иру с дочкой из этого кошмара.

Валентин потом с полгодика курил в подъезде, скучно, тошно ему одному стало дома. Стал здороваться с соседями, краны чинить, кто попросит, мячик детям доставать, как на школьный двор улетит, у почтового ящика копошиться, спрашивать меня: «А ты что выписываешь? Я вот до сих пор Юлькины «Веселые картинки» получаю». И вздыхает. Скорбит человек.

Недолго ему скорбеть оставалось.

Чтоб так весь человек, от макушки и до подошв ботинок, поменялся в свете другой женщины — такого я еще не видала!

Однажды захожу в лифт, а тут бежит по ступенькам Валентин и кричит всполошенно: «Подожди! Подожди!». Скорби нет в его лице, одна забота — как бы лифт ненароком не уехал. Тут вчаливает та, для которой он этот лифт держал, плотная, бокастая, а нос — наоборот, горбатый, не то чтоб очень толстая, но так она встала, что я невольно в угол вжалась. Валентин копошится в углу с сеткой, полной желтых бананов. (Ире, помню, говаривал: «Сетки не мужское дело».) Выглядывает из-за своей женщины и мне заискивающе говорит: «Познакомьтесь, это супруга моя Надя». Мы вообще-то с ним на «ты» были. Надя чуть обернулась, клюнула носом в воротник пальто, здравствуйте, мол. Я: «Очень приятно». Она опять клюнула. Валентин объясняет: «Это наша соседка, Надь». Надя опять клюнула и вдруг взревела: «Будем знакомы!». У Иры тоненький был голосок, слабый.