Рассказы

Мальчик внимательно катал яичко. То так, то эдак. И пристально смотрел на коврик, как будто яичко было волшебное и открывало какую-то перспективу. «Интересно, когда он пойдет», — подумал Крылов, и мальчик оторвался от яичка, косолапо поднялся на ножки и встал. Он стоял и внимательно рассматривал изменившуюся от его вставания комнату. Всплеснул руками, как бы удивляясь. «Иди, иди», — мысленно произнес Крылов. Мальчик сделал шаг. «Иди!» Мальчик пошел, полуобернувшись к Крылову, что-то лопоча. Но слышно его не было, и Крылов опечалился.

Когда пришла мать, Крылов встретил ее дружелюбным взглядом. Он был рад, что она пришла: мальчик мокрый и некормленый. Мать сняла с себя темно-синий рабочий халат, села на тахту, потирая ноги. «Ты ребенка покорми», — мысленно обратился к ней Крылов. Женщина посмотрела на мальчика, который терпеливо смотрел на нее, и потянулась рукой за бутылочкой. Нащупав ее, она недоуменно нахмурилась. «Старуха вылакала твой кефир», — сообщал Крылов. Мать задумалась, забыв про бутылочку, опять стала тереть ноги. Черные космы свесились на ее лицо. Мальчик подполз к краю манежа и потянулся к ней. Она вышла из комнаты и вернулась с творогом на блюдце, стала кормить сына.

На этот раз Крылов проснулся, прежде чем женщина сняла с веревки постирушку, его томило чувство, что что-то случилось. Как только он заметил, что она принялась срывать пеленки в глубине комнаты, Крылов от нетерпения привстал на цыпочки, потом заглянул сбоку. И, увидев наконец мальчика, понял, что тот прихворнул. Он стоял в кровати, волосы у него на лбу слиплись, и во всю щеку пылал румянец. Мать, кинув белье на тахту, вынула мальчика из кровати, стала носить по комнате. Наверное, ей было тяжело. Крылов бы с радостью сменил ее! В груди у него заныло, захотелось покурить, но он знал, что дым вреден мальчику. Женщина положила сына в кроватку и, склонившись над ним, стала ему что-то объяснять или обещать. По отчаянной жестикуляции, которой она сопровождала свои слова, Крылов понял, что ей надо уйти. Накинув на себя синий халат, она тревожно оглянулась в дверях на ребенка и ушла.

Мальчик, оставленный один, скривился и заплакал, посылая отчаянный плач вслед матери. Крылов заметался. Он знал, что ребенка надо отвлечь, успокоить, что-нибудь спеть или рассказать, но он не помнил ни одной детской песенки. Тут в его пустой памяти произошло какое-то легкое сотрясение, и он произнес:

— Духовной жаждою томим… — Это были случайно застрявшие в памяти слова. — В пустыне мирной... мрачной я влачился.

Он увидел, что мальчик умолк и как бы прислушивается.

— И шестикрылый серафим на перепутье мне явился…

В тот день, когда мать побила своего мальчика, Крылов понял про себя невероятную вещь: что он любит этого ребенка. И он точно ожил.

Мальчик — на вид ему уже было года полтора — нечаянно опрокинул кастрюлю с борщом. К счастью, он не облился. На шум прибежала мать, в руках у нее было мокрое, скрученное жгутом полотенце. Она схватила ребенка, кинула его на тахту и изо всех сил стала хлестать его полотенцем. Крылов, в отчаянии от своей беспомощности, смотрел, как бьется под ее руками мальчик. Но он ничего не мог сделать. Устав, мать бросила полотенце и заплакала. Слезы потекли между ее пальцами. Мальчик, который тоже весь был в слезах, перестал плакать, потянул ее за край платья. Вдруг они крепко обнялись. Как бы хотелось Крылову сейчас оказаться рядом с ними. Он провел рукой по воздуху, погладил воздух. Он впервые наконец перевел дух от злости и раздражения, мучавших его всю жизнь.

Солнце все так же смотрело в комнату, но сама комната преобразилась, приобрела более праздничный вид от букета сирени, стоявшего на столе. Наверное, был какой-то праздник, быть может, день рождения мальчика. Огромный букет, роскошный, свежий, из трех ветвей — бледно-лиловой, темно-сиреневой и белой. Он чувствовал слабый аромат, и неслучайно: на полу у его ног лежала кисть белой сирени.

Уже несколько дней подряд Крылов чувствовал тревогу. И не мог понять, откуда она. Все было без изменений. Мальчик рос, мать хлопотала, день за окном сиял зрелым летним солнцем. Даже тень на стене не пошелохнулась, лежа, как прибитая гвоздями. Однажды Крылов, решительно обратившись к разуму, сосредоточился и, сев перед зеркалом, решил не засыпать до тех пор, пока не поймет, что же все-таки изменилось.