Рассказы

Мы шли по Садовому и подцепили тебя с подругой. Мы пошли следом за вами, вы были в джинсах, у обеих шикарные фигуры и волосы, они свободно летели следом, и мы шли за ними, как за знаменем. Мы гадали, какие у вас мордашки, вдруг крокодилы, трепетали мы. Тут ты обернулась, и душа моя возликовала — ты была милая, и подруга твоя обернулась, почувствовав слежку. Вы убыстрили шаг. Мы же уверенно (в душе неуверенно, щенячьи) заступили вам путь, мы стали перешучиваться, вы отталкивали нас, не отталкивая, как это умеют делать женщины, когда они не против знакомства, мы все тащились за вами, а потом купили вам по мороженому, чем подкупили вас, я имею в виду не мороженым, а ребяческим жестом. Вы поняли: нас не надо бояться. И тогда мы отважно купили вино, а вы отважно пошли его пить. Не так-то ты скованно держалась, моя милая, я решил, что ты из тех! Ты сказала мне, что я похож на артиста Ледогорова, мой товарищ сказал, что я похож на Чебурашку, и захохотал, он гадал твоей подруге по руке и предсказывал большую страсть, а подруга басом смеялась от щекотки. Подруга была из тех и не искала любви. Ночью, задобрив вахтершу полбутылкой сухаря и яблоком, мой товарищ улегся с твоей подругой в нашей комнате на одну кровать, а я с тобой примостился на другой. Я не понял, что к тому времени ты уже любила меня, начитанная, ожидающая от первого встречного необыкновенных чувств девочка, я не понял, что и сам люблю тебя, и ты мне этого простить не можешь, точно я и в самом деле виноват в том, что рядом твоя подруга деловито любила моего приятеля, а я заламывал тебе руки. Ты растерялась, ты не знала, как нужно поступить, и поступила так, как поступила, а теперь коришь меня той ночью. Разве другие ночи не вытеснили ее взашей из нашей любви? Оказывается, все эти годы ты все помнила, только молчала и копила с чисто женским тщанием и тихим изуверством свидетельства моей нечуткости, грубости, мужской глухоты. Дуй, ветер, дуй! Но если ты и в самом деле уйдешь, если покинешь меня, Люда, если оставишь меня одиноким, сразу ставшим совсем плохим без тебя, куда мы оба денем Геленджик, ведь он есть, и там есть один дом, а в нем комната с окном, с видом на развешенное подсиненное белье, и есть там пляж санатория «Черноморец», так вот, Люда, если у тебя достанет сил изъять все это из своей памяти, то я непременно умру от разрыва аорты, я скончаюсь, если начну вспоминать без тебя… «Нет, — возражает Люда зло, — мне нечего вспоминать Геленджик! В моей памяти ты не найдешь тропинки, ведущей в этот город, она заросла лебедой, безвкусной резной травою без запаха, без души, и не надо напоминать мне Геленджик». Да, я знаю, о чем ты… Оттуда Люда уезжала, недогуляв каникул, и я делал вид, будто не понимаю, для чего она уезжает, а она на вокзале все пыталась поймать мой взгляд, но не было взгляда. Я произнес ужасную фразу: «Когда все устроится, напиши». Устраивала ее подруга, у нее был знакомый врач. Я видел его потом. Подруга в конце концов вышла за него замуж, мы были у них на свадьбе, и мне было страшно смотреть на него, я пожал его руку, которой он… потом я вообще запретил жене поддерживать с ними отношения.

Врач вызвал меня (не тот, который подругин муж, а эта — стоматолог). Я давно ждал этого, скрепился и пошел, придерживая горящий и дразнящий меня зуб. Мы с ним сели в кресло.

— Болит? — спросила она, нисколько меня не жалея.

— Болит, — послушно ответил я, стараясь ей понравиться, но не как мужчина, а как пациент.

— Сделаем снимок, положим мышьяк. Надо убить нерв, — сказала она, потрогав моего врага небрезгливым пальцем. — По утрам сможете приходить? Тут у вас много дыр, запустили, — упрекнула она меня. Она говорила со мной хорошим голосом и не заискивая, значит, уверена в своей легкой руке. Она выразила желание, чтобы я открыл рот пошире, запустила в мой зуб пинцет и стала шпынять его, бить, обижать, и я мычал.

— Какие все мужчины нетерпеливые, — сказала она сакраментальную фразу и включила своего робота с жужжащим жалом на конце. Я закатил глаза, как раздавленная кошка. Машина визжала, углубляясь в лабиринт, выбрасывая сухую костную пыль, и врач полностью погрузилась в мой зуб, как в пещеру, орудуя в нем тупо и неуклюже, как неандерталец огромным молотом.