Рассказы

Однажды мы с нею пошли в наш театр. Люда считала, что муж и жена должны раз в месяц ходить в театр. Кроме того, в этом театре работали два ее читателя, в первом акте мы их обоих и увидели, один из них по пьесе был младшим братом другого и говорил по-юношески запальчиво, показывая максимализм и нравственную чистоту своего героя. Сам главный герой был тюфяк и мямля, но человек благородный, он отважно боролся с серостью и плагиатом в стенах своего НИИ, не то что я, хотя не считаю себя ни тюфяком, ни мямлей. Он открыто говорил своему завлабу со злодейским лицом, что он о нем думает, а я не говорил того же своему завлабу, потому что работа в принципе меня устраивала и я надеялся получить квартиру, а человеческие отношения, я считал, дело пятое. К тому же я мнил себя большим спецом в области фотографической химии, а Илью Валерьяновича, мягко говоря, таковым не считал, и на этой почве у нас стали происходить трения и высекания искр вплоть до образования черных дыр, в одну из которых я выпал по сокращению штатов. Люде до сих пор жаль, что так получилось. Ей жаль, что я бросил науку и занялся только фотографией. Ей кажется, будь у меня настоящее дело, я бы не превратился в мелочного и грубого человека (ее слова). Она считает, что у мужчины должно быть настоящее дело. И он должен быть таким, как этот актер в очках (без стекол, стекла будут слепить зрителю глаза), ее читатель, обличающий моего Илью Валерьяновича (на сцене). Я осторожно спросил у Люды, восторжествует ли в данной пьесе добро над злом, и когда она заверила меня, что да, восторжествует, успокоился и стал разглядывать симпатичную женщину в нашем ряду. До меня дотянулся запах ее духов «Клема». Как-то я подарил Люде эти самые «Клема», когда удалось прилично скалымить на детских утренниках, а так, между прочим, эти духи кусаются. От Люды пахло «Лесным ландышем», это очень трогательный аромат, запах нашей бедности, говорит Люда. Она не ропщет. Ропщу я, и то время от времени. Я ропщу на то, что у нас нет квартиры и что мы вынуждены кидать в ненасытную хозяйскую пасть, в ее разверстую загребущую ладонь большие деньги, которые она принимает, краснея, склонив голову набок, умильно интересуясь Людиным здоровьем… А я ропщу на жизнь, как ропщет на меня горемычный зуб. Должно быть, я тебя, зуб, частенько обижал, чистил щеткой больших размеров с частыми пучками, измывался, заедая горячий чай творожным сырком, задубевшим в холодильнике, и ты, как женщина, все запомнил и теперь торжествуешь над моим ослабевшим существом.

Я стараюсь калымить где только можно: новогодние утренники, юбилейные вечера, свадьбы. Приходится рассчитывать лишь на себя, во Дворце юного техника, где я веду фотокружок, иногда удается позаимствовать бумаги, химикатов, того-сего. На калым тоже уходит много денег, времени, сил. А чем измерить моральные потери?

Эта женщина, сидящая в пяти шагах от меня, чем-то напомнила заведующую детсадом «Ягодка» по имени З.К., именно эти инициалы были вышиты на кармане ее белого халата, в который упиралась надменная женская грудь. Когда я вошел к ней за гонораром, она скользнула по мне равнодушным взглядом, как по одному из своих воспитанников. Я передал ей конверты со снимками.

— Здесь все? — спросила она, бросая конверты в ящик стола.

— Все, — ответил я.

Она перекинула мне через письменный стол конверт с деньгами и принялась энергично накручивать диск телефона. Что-то не понравилась мне легкость, с которой она вручала мне гонорар. Я взял из угла стул, неторопливо установил его и расположился с деньгами на другом конце стола. З.К. удивилась так, что отложила в сторону телефонную трубку, из которой уже грянул мужской баритон.

— В чем дело? — произнесла она. — Мы с тобой в расчете.

Ах вот как, мы уже на «ты»… Дескать, умеем с этим народцем разговаривать. Ну ладно. Я вытащил из конверта пачку денег, постучал ею о край стола, выравнивая, и пролистал всю, насчитав на полтинник меньше, чем договаривались.

— Кисуля, что молчишь?.. — кричала трубка в сторону аквариума, в котором безмятежно и величаво плавали вуалехвосты.

Я снова выровнял пачку.

— Так не пойдет, товарищ начальник. Уговор был на другую сумму. Это недорого. Так что гони, будь добра, пять червонцев.

— Обойдешься, — смело возразила она.

— Я-то обойдусь, оно верно, да мамаши с папашами останутся недовольны. Я ведь тебе еще тех снимков, что с Дедом Морозом, не отдал, а они-то самые интересные. С Морозом, — я похлопал себя по карману пиджака, — туточки. Так что я жду.

Что-то вроде уважения и интереса ко мне проклюнулось в гладком личике З.К.

— Ну и жук, — определила она меня. — Жучо-ок. На машину копишь?

— Мое дело, — отрезал я.

— Твое, конечно, — согласилась она, — однако дороговато.

Я усмехнулся, глядя на нее ласково.

Она отсчитала мне еще пятьдесят рублей. Я подумал немного, кивнул и отдал ей остальные снимки.

— Все, проваливай. Ну и жук. Мне бы такого мужа.

— Твой тюфяк, — согласился я, зато сама ты не больно теряешься, кисуля.

— Много понимаешь, — сказала она. — Будь здоров.