Рассказы

Он рос среди клепок, пакгаузов, рос среди кадыков и стрелков, спал по приютам, в стружках, чистил котлы, курил и жевал табак не хуже любого Джона, пил, пил сильно, до потери сознания — его научили пить стрелки, — валандался за портовыми дамами — посметюшками, отменно боксировал, тащил из мешков кокосы, основательно знал все нравы и ухватки аборигенов порта и ругался так, что в груди дух спирало.

При таких талантах Витька обещал вырасти образцовым дикарем.

Шкентель пожалел его.

Это дитя с добрыми карими глазками, круглый сирота, вечно испачканный, грязный, пьяный, избитый и ни в ком не встречавший сочувствия, стал ему родным, близким. И он сделался как бы опекуном Витьки.

Он прибрал его в свои руки, стал одевать, учить, отучать его от некоторых дурных привычек и наказывать за малейшее ослушание.

И Витя привязался к нему.

— Жаль мне тебя, Витька, — не раз говаривал Шкентель мальчику. — Если не бросишь курить, пить да в орла-ореш с кадыками играть — погибнешь. Вот я. Мог жить в свое удовольствие, а вышел из меня дикарь.

Говорит он так, втолковывает ему, а потом потащит его куда-нибудь в клепки, достанет букварь и начнет учить его:

— Бе-а-ба…

— Бе-а-ба! — вторит серьезно, покачиваясь всем корпусом, Витька.

— Витька, эй, Витька! — вдруг раздается сбоку чей-то писк. — Да ну, бррось склады читать, идем в орла и ореш играть! — И перед учителем и учеником выныряет лукавое личико Сеньки Курносого.

— Дяденька! — вспыхивает и начинает ерзать Витька. — Дозволь, я на минуточку.

— Я тебе дам на минуточку! — сердится корзинщик. — Сиди! А ты, курносая пятница, проваливай! — замахивается он плеткой на искусителя и выпускает в присутствии ученика целый залп карантинных ругательств.

— Сам ты… — отругивается Сенька почище Шкентеля и, высунув ему язык, испаряется.

Прилетит потом Петрушка Корявый.

— Витька, — скажет он таинственно, — идем кокосы тащить.

И постоянно в таких случаях Шкентель прогонял искусителя, читал Витьке нотацию, напоминал ему шестую заповедь и грозил кутузкой.

— Попадешь в кутузку, будешь клопов кормить. В праздничный день оба отправлялись на Ланжерон и удили рыбу, а потом варили уху, съедали ее и заваливались спать тут же на берегу.

В другой раз они отправлялись в город, и перед разбегавшимися глазками Витьки восставал новый мир.

Шкентель подолгу останавливался с ним у витрин, и Витька пожирал глазами игрушки, торты, картины и книги.

— Вот, — считал долгом Шкентель каждый раз и у каждой витрины напомнить Витьке, — если хочешь быть человеком, сладко есть, пить, хорошо одеваться и иметь все эти картинки и книжки, не сходись с кадыками, не кури и не пей водку!

Хорошо проводили они вечера, зимние и осенние. Заберутся, бывало, в дальний угол в приюте. Шкентель уложит Витьку на матрац, укроет его, сам ляжет рядом, запыхтит окурком и начнет рассказывать.

А рассказывать он был мастер. Он рассказывал много интересного, так как много бродил на своем вэку и видал многое.

Он рассказывал о шахтах, где люди откалывают кирками уголь, о широких степях, где, как море, волнуется рожь, о высоких горах, и Витька слушал, таращил глазенки и под конец засыпал.

III

Да, дорог, очень дорог был Шкентелю Витька.

И насколько дорог, он лишь теперь, в эту ночь, почувствовал.

Зная, что Витька в опасности, он не переставал дышать на него, кутать и оберегать его от ветра, поворачиваясь то спиной, то боком.

Сделав два-три десятка шагов, Шкентель остановился, поправил свесившуюся через плечо головку Вити и прижался к эстакаде для того, чтобы отдохнуть и дать ветру улечься.

Вдруг в двух шагах от них сверкнул огонек и, как из земли, вырос атлетического сложения негр.

Негр, несмотря на мороз, был в легком клетчатом пиджаке, в таких же брюках, в котелке и дымил пенковой трубкой.

— Стой, Джон, мистер! — обрадовался Шкентель и загородил ему дорогу. — Дай табаку, гив ми смок!

— All right! — рявкнул негр, порылся в кармане и, достав плитку жевательного табаку, сунул ее корзинщику.

— Это мало, мистер каптейн! Видишь, нас двое. Я и Витька. Дай еще, сольмор гив смок!

Негр оскалил свои белые зубы.

Чин «каптейна» — капитана, навязанный ему, простому коку, повару, видимо, польстил ему, и он дал еще одну плитку.

— Благодарю, сенкс! А нельзя ли, сто чертей вам в зубы, черная образина, призанять у вас до завтра несколько пенсов на приют? Нас, видите, из приюта выжили, чтоб им, идолам, сдохнуть, телеграфный столб им в рот с паклей. Может быть, пенс-два дадите, мы в приют пойдем. А то спать в вагоне придется. Там дует. Пенс, мистер, гив ми!

— No! — качнул головой негр.

— Нет?! Не надо. Плевать на вашу черную нацею. Проваливай! Спокойной ночи — гуд найт.

— Good night! — И кок, пыхтя трубкой, зашагал прочь по направлению к тавернам.

IV

Шкентель отдохнул, пожевал табак, отчего по телу у него разлилась приятная теплота, сунул уголок плитки в рот дремлющему Витьке и зашагал вперед бодрее.

— Вот и вагоны! — вырвалось у него с облегчением.

Счетом восемь, они развернулись хвостом в десяти шагах от моря. Крыши и бока у них сверкали от массы насевшего льду и снега.

Шкентель выбрал один — средний.