Рассказы

Острый угол его высохшего, но одухотворенного лица от яркого электрического света был красен, как медь, и все движения его — страстны и порывисты.

Он не говорил, а с размаху бил по наковальне пудовым молотом, или, вернее, бросал в толпу тяжелые камни.

Иван был поражен.

Он перевидал сотни ораторов во всех государствах, слышал Жореса, Бебеля, Плеханова, пламеннейших итальянских ораторов, которых, как казалось, породил Везувий; он лично был прекрасным оратором, но такого он слышал впервые.

Устами этого титана-юноши говорила и взывала к правде, совести и справедливости нищета, таящаяся по чердакам, подвалам и хатам, мрак и холод, — и он являлся лучшим выразителем их.

Он выносил наружу все слезы, все язвы, все горе, накопившееся веками, и требовал возмездия, требовал суда.

Голос его, громкий, не устающий, вырывался точно из глубочайших недр земли.

«Кто он?»

Его вскормила и вспоила сухой грудью нужда, и теперь, когда все поднялось и зашевелилось, она выслала его на трибуну.

Сотни тысяч рук обездоленных матерей выставили его своим защитником и благословили его на борьбу.

— Товарищи, — гремел он и протыкал раскаленный воздух, точно невидимого врага, крепко сжатым кулаком, — заявим, что нам не нужна эта Дума! Заявим, что мы не признаем ее представителей! Представители ее — самозванцы, потому что мы, народ, не уполномачивали их! Товарищи! Настало время!..

По залу заходили волны.

Оратор завладел публикой; она срослась с ним, и, когда он кончил, она разразилась бешеным ураганом.

III

На кафедре среди социал-демократов произошло движение.

Оратор замешался в их кучку, как карта, и его место занял другой — тоже юноша-рабочий.

И с кафедры полилась новая речь, такая же сильная, как первая, хотя и менее страстная.

Публика, находившаяся еще под обаянием первой огненной речи, слушала его несколько рассеянно, но скоро свыклась с ним и срослась, как и с первым.

Иван не верил своим глазам.

Да неужели он в России и кругом все рабочие, русские рабочие?

Оглядывая публику, Иван заметил много молодых и пожилых женщин.

Рабочие пришли не одни — вместе с женами и дочерьми.

Рядом с ним стояла маленькая женщина в черном пальто, с мужниного, вероятно, плеча, с желтым, болезненным лицом и блестящими, глубоко запрятанными глазами. Голова ее была обмотана черным платком.

Вытянувшись на цыпочках и полуоткрыв рот, она жадно ловила каждое слово.

Когда он коснулся вампиров, высасывающих кровь и соки, болезненное лицо ее передернулось и глаза блеснули злым блеском.

Она вытянула высоко над головой руки, захлопала в ладоши и крикнула на весь зал:

— Верно!

Иван открывал в толпе железнодорожников то белый передник приказчика «сливочной» или лабаза, то пестрый галстук и щегольские воротнички приказчика-гостинодворца, то погон вольноопределяющегося, то широкую спину крючника.

Вид этого моря людей опьянил его, и желание говорить захватило его с еще большей страстностью.

Он никогда не говорил перед такой громадной аудиторией.

Ему безумно хотелось встать на эту ярко освещенную кафедру, двинуть сверху живые волны и сказать, что он, русский эмигрант, переживает.

Он хотел провести параллель между недавним прошлым и настоящим. Хотел приветствовать рабочих, впервые свободно собравшихся для обсуждения своих дел, от имени сотен эмигрантов-товарищей, болеющих за свою родину, и поклониться им от них. Он стал протискиваться к кафедре.

Очутившись у подножья ее, он позвал тихо студента, стоявшего близко к оратору:

— Товарищ!..

Тот нагнулся к нему.

— Я хочу сказать собранию два слова.

— Вам придется подождать очереди.

— Вот как?! Не уступит ли кто свою очередь? — спросил он.

— Нет! — ответил тот холодно и просто. — Тут масса рабочих, желающих говорить. Надо дать им высказаться! Согласитесь!..

— Да-да-да! — согласился Иван.

— Вы можете записаться. Хотите?

— Пожалуй!.. А который я буду?

— Тридцать третий.

Иван подумал немного и сказал:

— Запишите.

Студент спросил его фамилию и записал.

Иван оставил кафедру, замешался в ближайшие ряды рабочих и стал слушать оратора.

Каждые четверть и полчаса кучка на кафедре выдвигала нового оратора. И все ораторы были рабочие.

Иван поражался их речам, — все говорили умно, толково, образно, умело наигрывая на струнах родственной им аудитории и обнаруживая политическую зрелость, — поражался их силе.

Все требовали политической свободы.

И для достижения этой свободы они призывали к политической забастовке, всеобщей стачке.

Иван бешено аплодировал всем ораторам и вслух поощрял их:

— Так! Так! Совершенно верно, товарищ!

— Все без исключения, весь пролетариат должен сплотиться и устроить всеобщую забастовку, и тогда победа за нами обеспечена, — подчеркивали ораторы.

Иван был ярым сторонником всеобщей забастовки. Он верил в ее чудодейственную силу.

Сейчас говорил шестой по счету оратор.

Очередь Ивана должна была наступить еще не скоро, и он решил заглянуть в остальные залы.

Он обошел десяток аудиторий, побывал у судостроительных и других рабочих, ювелиров, приказчиков, фармацевтов.

Побывал и на митинге учащихся среднеучебных заведений.