Рассказы

— Совсем на ежика похожей стала… И куда коса твоя делась?

— Остригли, — ответила она плаксиво.

— А ты чего далась, дура?!

— Насильно остригли. На испуг взяли, сказали, что, если не дамся, в погреб запрут. Я плакала, ругалась. Ничего не помогло.

Сенька покраснел, сжал кулаки и проговорил с озлоблением:

— Ну и народ здесь! Шмырник у вас, телеграфный столб ему с паклей и гаком в зубы, не хотел пустить. Бить стал… Эх, попадется когда-нибудь мне в карантине! Полжизни отниму у него!.. Чаю дают тебе? — спросил он, немного успокоившись.

— Дают.

— А кардиф (хлеб)?

— Тоже. Все дают. И бульон, и молоко, и компот.

— Ври!

— Ей-богу! Вот крест! — И она перекрестила свою плоскую, как дощечка, грудь.

Но Сеня и теперь не поверил ей. Как истый сын порта, он ненавидел больницу, смотрел на нее как на застенок и был уверен, что здесь морят голодом.

— А здорово ты поддалась, — проговорил он немного погодя не то с сожалением, не то с желанием кольнуть ее. — Бароха была первый сорт, девяносто шестой пробы, хоть в цирке показывай, а теперь смотри — ни тебе мяса, ни тебе фасона. Нос как у тебя вытянулся! Как у петрушки! На кого ты похожа?! Холера!..

— А я виноватая?

В правом глазу у нее показалась слезинка.

— Скучно тебе, должно быть, с этими жлобами. — И он указал на соседей-больных.

Часть больных лежала на койках, часть расхаживала по палате.

— Очень даже, Сенечка. Все кряхтят, охают.

— Дармоеды!.. Послать бы их в трюм или в котлы поработать! А хорошо бы теперь, Лизка, посидеть в «Испании» под машиной и «Устю» послушать? — проговорил он мечтательно. — Ты как думаешь?

— Хорошо!

Глаза ее заблестели, и на алебастровых впалых щечках выступили розовые пятна.

— А когда ты выхильчаешься отсюда?

— Я хотела давно уже выхильчаться, да не пускают.

— Ах, они с! — выругался Сенька и плюнул в угол. — И как это ты, Лизка, засыпалась?!

— Я не виноватая, — стала оправдываться она. — Помнишь, как у меня голова болела? Я думала, что она лопнет. Я зашла в амбуланц. Доктор тот, хохлатый, с корявым носом, чтобы ему отца и мать не видать, сунул мне под мышку стеклянную такую палочку с цифрами и говорит: «У тебя, голубушка, тиф. Надо в больницу отправить». Я расплакалась: «Не хочу в больницу!» — «Почему? Что такое?» — «Там людей голодом морят и убивают». — «Дурочка ты, дурочка, — стал он мне наливать масло. — Там тебе хорошо будет». — «Не хочу, пустите!» А он взял и позвал дворника. Дворник посадил меня в дрожки и повез в больницу. Так я и засыпалась.

— Надо было с дрожек плейтовать, как все делают.

— Пробовала, да не выгорело…

— Табак дело твое! — решил серьезно Сеня. — Отчего не скажешь, чтобы тебя отпустили?

— Сто раз просила, плакала, да что им! Доктор говорил, что если отпустит сейчас, у меня опять тиф будет… Возвратный…

— Грош цена всем докторам в базарный день. — Он презрительно пожал плечами. — И чего они только, телеграфный столб им, не выдумают?!

Наступило молчание.

Сеня сердитым взглядом окидывал палату, а Лиза смотрела на него с тоской.

— А я тебе, — сказал он небрежно, — всякой дряни принес. Знал, что голодом морят…

Он достал из карманов и положил перед нею на одеяло три мандаринки и две горсти кокосов.

Глаза у Лизы засветились радостью.

— Какой ты славный! — воскликнула она и живо сгребла все обеими руками. — Можно одну мандаринку съесть?

— Мне какое дело? — ответил он равнодушно. — Ешь! Твои ведь!

Она быстро очистила тоненькими, бескровными пальцами мандаринку и с живостью стала есть ее.

— Ах, какая хорошая, скусная! — восклицала она, глотая сладкий сок.

Покончив с мандаринкой, она робко спросила:

— Можно поцеловать тебя, Сенечка? — и прежде чем он ответил, она крепко обхватила его шею и стала целовать.

Больные с удивлением смотрели на них.

— Стой! Да ну тебя к свиньям! — отбивался он. — Не видишь, что смотрят?

— Ты где достал мандаринки? — спросила она потом, обгрызая мягкие, душистые и брызгающие корки.

— Как где? Известное дело! Шли биндюги с ящиками по Таможенной площади, а я как ни подскочу, как ни двину камнем в один ящик — бах, ба-бах! Мандаринки так и посыпались. Я подобрал штук десять и плейта! Биндюжники за мной. Держи, лови!.. А я как же! Дамся им!.. Окорока медвежьего!..

— Ах ты, муженек мой! — проговорила она с замиранием в голосе и тихо и радостно засмеялась. — А что у нас дома слышно?

Домом она называла карантин.

Он безнадежно махнул рукой.

— Саук и декохт[27] такой, что беги!

Она заерзала под одеялом:

— Закурить есть?

Он отрицательно покачал головой.

— Смерть как курить хочется, — протянула она тоскливо. — Две недели табаку не нюхала.

— Купил бы «Ласточку», да последние пять копеек на конку истратил.

Наступило опять молчание.

— Косоглазая Манька как поживает? — спросила она погодя.

— Что ей! Чумы не достает. Поссорилась вчера с Настей Пожарным Краном.

— Что ты?! — поразилась Лиза. — Дружили, дружили — и вдруг… на!..

— Так поссорились, что та камнем голову провалила ей!

— Из-за чего?

— Да из-за Ваньки Монаха!.. А Нюня Коротконогая с чемоданом ходит.

— Уже?? — Лиза широко открыла глаза.

— В родильный приют собирается.

— А Маруся?