Рассказы из Пушкинского дома

Клянемся честью и Черновым:
Вражда и брань временщикам,
Царей трепещущих рабам,
Тиранам, нас угнесть готовым!
Нет, не отечества сыны
Питомцы пришлецов презренных!
Мы чужды их семей надменных, —
Они от нас отчуждены…
Там говорят не русским словом,
Святую ненавидят Русь;
Я ненавижу их, клянусь,
Клянусь и честью и Черновым!
На наших дев, на наших жен
Дерзнет ли вновь любимец счастья
Взор бросить, полный сладострастья, —
Падет, Перуном поражен.

Под «временщиками» автор подразумевал не только прежних царских фаворитов, но и нынешнего «змия» Аракчеева, которого Рылеев называл «неистовым тираном». «Презренные пришлецы» — это Сакены, Дибичи, Бенкендорфы, Нессельроде… Засилье иностранцев вызывало протест передовой части русского общества и, конечно, декабристов. «Главные места в государстве вверены иностранцам, не имеющим никакого права на доверие народное», — писал М. С. Лунин. «Пришлец» и главный тиран — император Александр I, сын Павла I и принцессы Вюртембергской, внук герцога Гольдштейн-Готторпского и принцессы Ангальдт-Цербстской.

А. С. Пушкин любил напевать сатирическую песню, сочиненную Рылеевым и А. Бестужевым: «Царь наш немец русский…»

Стихи «На смерть Чернова» представляли погибшего как «священный образец» чести, как верного сына отечества. И открыто объявляли, что уже существует патриотическая сила, способная противостоять тиранам, она объединена и готова действовать: «Мы клянемся», «мы чужды их». Чтобы представить силу впечатления от слов: «Вражда и брань временщикам… тиранам…», надо вспомнить, что древнерусское слово «брань» означает «битва», «бой». Собравшиеся поняли открытый призыв: «Бой — тиранам!».

Оглядывая возбужденные лица людей, Штейнгель сказал:

— Поразительно. Это какой-то новый, доселе небывалый дух общей идейности.

— Напрасно полагали, что у нас нет общего мнения. Вот оно! — воскликнул Александр Бестужев и добавил взволнованно: — А ведь это наш брат, «бедный Лазарь» умер…

— Что вы хотите этим сказать? — устремив задумчивый взгляд на Бестужева, спросил Батеньков.

Бестужев, несколько смешавшись, неопределенно объяснил:

— Я хотел сказать, что в простоте евангельской легенды все трогательно и выразительно… Впрочем, Рылеев объяснит, он давно желает поговорить с вами на серьезную тему. Мы хотим одного и того же…

По дороге с кладбища Батеньков спросил:

— Кондратий Федорович живет в доме Российско-Американской компании? На каком этаже?

— Внизу, до времени! — со значением ответил Бестужев.

(Этот диалог почти слово в слово повторяется в показаниях Батенькова и Штейнгеля Верховному уголовному суду, который особенно интересовался организацией похорон Чернова, как попыткой декабристов вести агитацию против правительства.)

Батеньков вскоре будет принадлежать к обществу. В ноябре, принятый Рылеевым, в него вступит и еще один «верный сын отечества» — Вильгельм Кюхельбекер.

Высокая поэзия подняла трогательную романтическую историю на уровень политического обобщения, революционной символики. Грандиозность случившегося настолько захлестнула самый повод дуэли, что даже имя обманутой девушки было забыто. Оно редко встречается в мемуарах и исследованиях. Ее называют Марией, Аграфеной и даже Акулиной. Друг Грибоедова драматург А. А. Жандр, участник знаменитых похорон, вспоминая былое, писал, будто «графиня Орлова не согласилась на брак сына еще и потому, что у Черновой имя было нехорошо — Нимфодора, Акулина или что-то вроде того».

А имя было как раз хорошо — ее звали Екатериной. Так она названа в письме А. Бестужева к сестрам. Он писал: «…если Оля помнит Катерину Чернову в пансионе, то скажите ей, что она выходит очень романтически замуж за флигель-адъютанта Новосильцова, у которого семь тысяч душ».

Да что девушка! Не сохранилось убедительного свидетельства о том, кто был автор строк, произнесенных над могилой: Рылеев или Кюхельбекер. Стихотворение «На смерть Чернова» впервые было опубликовано А. И. Герценом в «Полярной звезде» с подписью В. К. Кюхельбекера. Но в архиве Ф. Булгарина обнаружился листок с этими же стихами, писанный рукой Рылеева… И теперь одни ученые доказывают авторство первого, другие — столь же обстоятельно — второго.

А может быть, оно было совместным произведением обоих поэтов, созданным на подъеме духа, вдруг, среди разговора о дуэли и о только что погибшем члене тайного общества?

Впрочем, авторство, видно, мало волновало современников. Когда гремит набат, не думают о мастере, отлившем колокол.

Стихи восприняли как манифест, как программу прогрессивных людей России, поднявшихся против самовластия.