Рассказы из шкафа

Не один бой мы с девчатами прошли, пообтесал нас фронт, поцарапал. Есть теперь постоянно хотелось и спать. А мамкины пирожки и руки ее теплые снились все чаще. Холодало, а форма у нас старая была. Тяжеловато приходилось по земле ползать. Но я знал, что вернусь в землянку, а там Люба – улыбнется, и я согреюсь. Хорошо она лечила, одним видом своим. Ну, и руками золотыми, конечно. Полюбили у нас все ее, но относились с пониманием. На свидание больше не звали после того, как Степаныч нас с ней целующимися застал. Я точно знал, что женюсь на Любоньке. Да и она согласна была. Одного я не понимал: придет ли конец войне этой треклятой или нет. Мы их бомбим, а они нас сильнее. И все отступаем, отступаем. Слышал я, что уже и к нашей деревеньке дошли. Но мамка точно уехала. И малых забрала. У нее сестра на Урале была. Некрасивая тетка такая, но добрая-добрая.

Командир у нас новый пришел, прошлого еще в ту среду снарядом зацепило. Не довезли до госпиталя. Снова атака намечалась. Да какая она только будет? Пройдем ли, вырвемся ли?

Люба и подруга ее, Соня, пели так хорошо, что всем верилось, что пройдем и вырвемся, пока девчата наши рядом будут.

Пошли на рассвете. Туман холодный к коже лип, кололся. Ремень новый что-то плечо натирать начал. Сапог один так прохудился, что толку от него не было. Что с ним, что без него – все одно холодно.

Стрелять по нам начали раньше, чем нам команду дали. Не ожидал командир, что фашисты так близко подберутся…Не ожидал.

Чекмаш первым упал. Я даже ему глаза закрыть не успел: увидел, как одна детина прямо на Степаныча прет. Пришлось стрелять. Мы шли вперед, а их все прибавлялось. Любка, дура, выползла собирать, жгуты накладывать. Мне вперед надо было, а я все на нее хотел оглянуться. Цела ли? Не тронули?

Первая граната чуть не разорвалась возле дрянного моего сапога, успел в сторону дернуть. Меня отбросило, комья застывшей земли застучали по каске. В ухе так звенело, как будто голова трескаться начала.

– Тимофейка, Тимофей! – послышался голос Степаныча. – А ты чегой-то про Любу не поешь больше? Я уже привык с твоей песней ходить! Давай ори! Пойдем их гнать, с-с-собак!

– Люба, Люба, Лю-ю-ю-юбонька! Люба, косы ру-у-усые! – загорланил я, что есть мочи.

– Тимофейка? – отозвалась вдруг Люба.

Я обернулся. Как раз успел увидеть гранату, рвущуюся рядом с ней. Я подскочил. И у моих ног разорвалась другая.

* * *

Тяжело мне в госпитале было. Все время плакал, стонал, как маленький. Нога болела страшно. А хирург говорит, что и воспалилось все. Может, выше ампутируют. Куда ж выше-то? Я возмущался. И так уже выше колена отхватили. «Люба, Люба, Лю-ю-ю-юбонька», – сипел я, закусив угол подушки. А слезы так и лились.

Уже третью ночь среди стонов я слышал, как она плачет. Тихо так, скромно. Она никогда громко и не голосила, все стойко переживала. А я дурак. Не могу так. Я реву все время. Закусил подушку снова, чертыхаясь. Чего ж, теперь и поплакать нельзя? Нога-то ладно. Отрастет. Костыли придумаю. До свадьбы заживет, как Степаныч говорил. Придумаю я, как ртов кормить. Все равно скоро я к ним поеду. А вот Люба… Я снова взвыл, и мне не стыдно было почти. Со второго класса ее любил. Она мне замуж пойти обещала. А оно вон как…

– Ну, ну, солдатик, ты чего, – сестричка уколола мне что-то. Боль в ноге начала уходить. А в груди все больше и больше разгоралась. Опять сознание терял. Слышал только, как Люба хнычет. Тихо так…так по-родному.

* * *

– Ну, проверьте! С косами такая! Ну, пожалуйста!

– Хорошо солдатик, хорошо. Поищу твою невесту, поищу. – Отвечал старый доктор. Он устал уже, глаза ввалились. И руки дрожали, я видел. Но он зевал, потягивался, и шел к очередному бойцу. Это мы тут теперь валялись. А ему отдыхать нельзя было. На мне только три рта дома висели, а у него тут – целый госпиталь.

Не нашли Любу. Джансуг сказал, что не видел ее никто. Все горевали. Все ее искали, не нашли.

Но я слышал. Я точно слышал. Мне кололи укол за уколом. Доктор говорил, что у меня горячка. В кровь грязь пошла, плохо мне стало. Но я точно знал, что Люба рядом. Она каждую ночь плакала, меня ждала.

Я не выдержал как-то. Стащил у Джансуга костыли – ему ходить уже разрешали – да и потащился по всему госпиталю. Эта школа раньше была. На нашу с Любой похожа.

– Люба, Любонька, – шептал я, чтобы никого не разбудить. Люба-то точно не спала, я знал. Проверил каждую комнату, а она все не находилась.

Я остановился на выходе, всматриваясь в лица. Искал разбросанные по подушке косы. А их нигде не видать было.

– Тимофейка, Тимофей, – откуда-то снизу позвал Любин голос.

Я посмотрел на кровать, а она глядела на меня и улыбалась. Глупо так, по-детски. Я кинул костыли и присел, А Люба вдруг под простынь нырнула.

– Любаш, Люб, ты чего? – я гладил ее коленку через простынь.

Рука так тряслась, что я испугался. Подумает Люба, что я немощный какой-то. А я руками все могу. Руки уцелели – это для рабочего человека главное.

– Люб, ты боишься, что я работать теперь не смогу? Люб, да ведь вторая нога осталась же. Любаша?