Рассказы о Котовском

— Бризантные снаряды, — сказал кто-то со вздохом в группе штабных, — ну, теперь держись, Касьяныч.

Дым из зеленого перекрасился неожиданно в угольно-черный цвет, в котором красными пятнами замелькали огненные языки. Одновременно послышалась беспорядочная трескотня взрывов. Неприятельская артиллерия, очевидно, угодила по парку. Вокруг батареи рвались запасы ее же собственных снарядов.

Откуда-то неожиданно подувший ветер на мгновение рассеял дым. Волнение не давало нам возможности хорошо пользоваться биноклями. На батарее не видно было почти движения, только несколько едва заметных человеческих фигур копошились возле крайней правой пушки. Два орудия были перевернуты колесами вверх. Вместо парка была какая-то невообразимая груда обломков. Потом крайняя пушка еще раз выстрелила, и местность заволокло дымом. Батарея вступила в последний акт трагедии.

— Одно орудие осталось, — проговорил сквозь зубы человек с черной бородой, — кончается Касьяныч.

В последние пять минут белополяки, очевидно, решили добить дерзкую батарею, которая в течение получаса выдержала натиск объединенной артиллерии двух дивизий. Дым стал снова зеленым, потом розовым, наконец черным. Даже на небе появилось разноцветное облако. Снаряды полились как дождь, как ливень. В эти минуты белополяки выкинули на беззащитную батарею с десяток тонн металла.

Как раз в это мгновение мы заметили в рядах неприятеля какое-то замешательство — белопольские цепи дрогнули и смешались. Артиллерия дала еще несколько робких залпов и сразу же замолчала. В наступившей тишине ветер донес до нас рев многоголосого «ура». Потом все звуки потонули в трескотне ружейной и пулеметной перестрелки. Буденновцы, обойдя легионеров, перешли в атаку.

Так шестой армии и не удалось отомстить за честь своего командующего. В этом бою наша конница уничтожила обе дивизии едва ли не целиком.

Обгоняя друг друга, содрогаясь от ужаса, мы молча помчались к батарее. Вся местность была изрыта так, как будто здесь прошелся гигантский плуг. Снаряды наворотили целые валы разбитой земли, из этих валов торчали какие-то обломки и обожженные, изуродованные до неузнаваемости трупы. Там и сям виднелись зияющие ямы; от парка осталась лишь бесформенная груда развалин. Кое-где бились еще умирающие, искалеченные лошади.

Ни один человек не поднялся нам навстречу, все было тихо и мертво. Кругом в разнообразных позах между орудиями, смешавшись с обломками орудий, лежало около тридцати человеческих трупов.

У крайнего правого орудия, широко раскинув руки и положив голову на разбитый замок, лежал командир батареи. Положение его тела доказывало, что он сам, последний оставшийся в живых, произвел последний, уже, быть может, ненужный выстрел.

Его выцветшая защитная гимнастерка была густо напитана кровью, он весь был покрыт копотью и землей. Касьяныч еще дышал, но это были уже последние вздохи.

Потрясенные, мы молча стояли в этом зловещем заповеднике революционного героизма. Кто-то первым снял фуражку, все последовали его примеру. Один из конных ординарцев полусознательно пере крестился. Человек с черной бородой снял с себя орден Красного Знамени и, опустившись на одно колено, прикрепил его к обрывку окровавленной гимнастерки на груди у Касьяныча.

Потом он поднялся и оглянулся по сторонам.

— Да, — сказал он тихо, — вот это были артиллеристы!

Кто-то остановил на шоссе бричку.

Товарищи молча подняли командира батареи и уложили его на сиденье. Причудливыми красными цветами, пропитывая нежно-голубой ковер, медленно расплывалась кровь, которой истекал умирающий. И казалось, что бледное его лицо, покрытое седой щетиной, покоится на венке из пунцовых роз.

Конец Петлюры

Смерть Просвирина

Во дворе поповской усадьбы пьяные кубанцы пороли шомполами какого-то еврея, якобы за «саботаж контрибуции». Пронзительный визг истязаемого вызывал у генерала Перемыкина изжогу. В расстегнутой на груди шелковой варшавской рубашке, в английских диагоналевых брюках, в ночных туфлях на босу ногу генерал восседал за письменным столом в поповском кабинете и заканчивал письмо Борису Савинкову, который, по слухам, находился в «действующей армии» при штабе атамана Булак-Балаховича.

«…мое мнение, — писал генерал, — дело наше проиграно безнадежно. Проклятая петлюровская рвань драпает почем зря, не принимая ни одного боя. Котовский донимает нас по-прежнему этот каторжник буквально вездесущ. Правда, командир киевской дивизии полковник Тютюник недавно хвастал, будто» «пощипал» Котовского под Дубровкой. Но я думаю, что этот желто-блакитный выскочка и бандит по обыкновению врет и дело обстояло как раз наоборот. В общем плохо, господин Савинков, очень плохо…»

Надвигалась зима. По небу плыли тяжелые серые облака, предвещавшие снег. Зловещие украинские черноземные лужи затянулись солидной коркой льда. С северо-запада из российских степей дул пронзительно-холодный ветер.