Рассказы о потерянном друге

Даже лай ее — сиплый, будто простуженный, отличавшийся от всех остальных, — говорил о многом. Рассказывали, что, прежде чем попасть к нам, татра прошла через многие руки, мыкалась без хозяина; когда-то она принадлежала полякам, потом в качестве военного трофея попала к немцам. Ее били смертным боем, обламывали и укрощали, унижали так, как только можно унизить слабейшее, зависимое существо. В этом случае животное превращается либо в жалкое, забитое создание, боящееся звука человеческого голоса, каждого шороха, либо в злобное, непримиримое, отвергающее всякую ласку и внимание. Именно так вышло с этой татрой. Она не сдалась, не сделалась забитой, нет. Наоборот! Отвернувшись от всего живого, с помощью клыков она с вызовом демонстрировала непреклонную ненависть и презрение к людскому роду.

— Колосс Фарнезский, восьмое чудо света, — сказала про нее Марина Николаевна, усмотрев в ее непомерной лютости сходство с теми гигантами древности, которые поражали воображение современников своими размерами или какой-либо иной необычностью.

В далекую от нас классическую эпоху высокоодаренный скульптор Фарнезе изваял быка, совершающего казнь дурной женщины Дирки. «Фарнезский бык» стал воплощением наказания плохих матерей. Провинившуюся привязывали к нему на спину, и бык исполнял приговор. Скульптура была не слишком велика, но ярость быка казалась поистине колоссальной… Не знаю, имела ли она в виду его или что другое, может быть порожденное ее собственным воображением (ибо жена полковника-коменданта сама была художница и даже на фронте в часы затишья успевала делать беглые наброски, этюды, неизменно приводившие в восхищение солдат), но что татру за ее неистовый нрав можно было смело отнести к удивительным созданиям, так это несомненно.

По совокупности прозвище перешло и на бойца, ходившего за собакой, приветливого русского парня, косая сажень в плечах, единственного человека, с чьим присутствием еще кой-как мирилась татра.

— Как ты управляешься с нею? — частенько не без зависти говорили ему товарищи. — Люта сильно… Если сорвется, порвет!

— Порвет! — соглашаясь, убежденно крутил он стриженой головой, и на том все кончалось. Почему-то подобная перспектива не слишком пугала его.

Колосс Фарнезский… Всякий раз, когда я вспоминаю это выражение, я вижу перед собой эти два существа — большого, добродушного, как ребенок, советского солдата (кстати, доказавшего свою храбрость в дни заключительных сражений минувшей войны), скромного служаку, на котором все гимнастерки казались как бы севшими после стирки, а сапоги едва достигали середины голени, и его подшефную псину. Колосс Фарнезский! Если в первом случае применительно к собаке прозвище подчеркивало неукротимость и непомерную злобу животного, то по отношению к нашему солдату оно носило скорее иронический оттенок, напоминая о его росте: парень был высоченный, как колокольня.

Однажды перед полковником-комендантом предстал неизвестный человек в рубище. Мужчина. Поляк. Худой, изможденный. Лет пятидесяти — пятидесяти пяти. Печать пережитых страданий лежала на всем его облике. Тусклые глаза, потухший взор, в лице ни кровинки. С первого взгляда в нем без труда можно было узнать одного из тех узников фашистских концентрационных лагерей, тех несчастных, которых спасло лишь быстрое наступление советских войск. Цивильная одежда с чужого плеча едва прикрывала его тощее тело. На ногах сапоги не по размеру, те самые сапоги, которые в лагерях смерти поручалось заключенным разнашивать для немецких солдат. Да, существовал такой порядок. Он словно сошел с одной из гравюр Доре: таким тот изображал мучеников Дантова ада. Прошедший через все муки, тысячи раз умерший и все-таки оставшийся в живых, он будил гнев и сострадание. Казалось, миллионы страдальцев, — сожженных, удушенных, замученных, преданных самой изощренной пытке и казни в гитлеровских фабриках ужаса, — ожили в этом человеке и немо кричали каждой черточкой его внешности.

Он попросил, чтоб его провели к коменданту.

Сняв мятое кепи, в позе глубокой мольбы он произнес медленно, с запинкой, мешая русские и польские слова:

— Проше пана… — он поперхнулся, говорить было трудно, — проше, пан пулковник… товарищ пулковник, я… извиняйте меня… я слухал, мне говорили, здесь собака есть породы татра, самка… У вас на караульной службе… Я ишчу собака. Пес. Я потерял ее в начале войны. Разрешите мне ее посмотреть, пан пулковник… И если она мой… если вы не против, прошу отдать мне… Это все, что у меня осталось после война, я… извиняйте меня…

Речь его была столь невнятна и сбивчива, что в первый момент полковник ничего не понял.

— Что он говорит?

— Говорит, что у него есть просьба… покорнейшая, но настойчивая — позволить ему взглянуть на собаку, что это для него вопрос жизни, — пояснила жена. Польский язык она понимала так же хорошо, как немецкий, с которого переводила всю войну. А кроме того, она умела понимать сердцем.