Рассказы о потерянном друге

За войну она с мужем успела навидаться всякого, но этот поляк вызвал какое-то особое сложное чувство острой жалости и любопытства одновременно. Чем-то он поразил и ее. Может быть, тем, что не называл никаких близких людей, не просил никакой помощи, только одно — покажите ему собаку.

Выяснилось, что неизвестный был в Освенциме, — о том свидетельствовал на руке вытатуированный шестизначный номер. На всем белом свете ни одной родной души. Жена и дочь погибли в газовой камере, остальные развеялись по миру, так злой осенний ветер уносит сухие листья. Участь многих в ту страшную эпоху из захваченных фашистами стран.

— Разрешите… извиняйте меня… — твердил он, продолжая мять в руках свое старенькое кепи.

Ему разрешили.

— Дзенькуе… дзенькуе, пан… товарищ… — благодарил он, прижимая руки к груди и сгибаясь.

Собаки сидели в глубине двора, каждая в отдельной вольере, причем татра, ввиду ее особой злобности, была привязана на короткой цепи. Так считалось безопаснее. Еще сорвется! По распоряжению полковника человека из Освенцима пропустили во двор. Он стал подходить к собакам. Увидел среди них одну белую, прищурился, походка вдруг сделалась неверной, шаткой, как у глубокого старика, казалось, вот-вот он упадет. Вглядываясь напряженно, он шел к ней.

Издали она заметила направлявшуюся к ней человеческую фигуру. Перестав лаять, натянула цепь. Она как бы вся стремилась, рвалась к нему и — замерла, словно боясь ошибиться.

Было поразительно тихо, перестали лаять другие собаки. И когда он подошел ближе, все так же молча, напряженно щурясь, все так же неуверенно шаркая ногами (в мертвой тишине слышалось лишь только это шарк… шарк…), ничего не видя, не ощущая вокруг себя, кроме маячившего белого пятна за проволочной сеткой, он наконец тихо-тихо позвал ее по имени. Звука почти не было слышно, только шелест губ, но она услышала. У нее от напряжения мелко дрожали уши. О, эти уши! В них сейчас было выражено все — страстное, нетерпеливое ожидание чего-то невероятного, что должно свершиться сейчас, жгучая надежда, вера в это и — затаенный страх, страх — вдруг это мираж, мелькнет и исчезнет, и снова ненавистная жизнь за сеткой, тоска… В эти мгновения собака переживала и чувствовала, как и тот, другой, подходивший к ней — человек. И когда его шепот донесся до нее, она как-то, непонятно как, ибо привязь и так была натянута до предела, как-то неестественно боком и всем телом бросилась к нему. Он распахнул вольеру, кинулся к собаке, упал на колени, обнял ее, она прижалась к нему, и так они замерли, в этой полной трагизма и радости позе…

После он отвязал ее и вывел.

Все смотрели не дыша. У нашего «колосса Фарнезского» было выражение изумленного младенца: он точно прозрел сегодня! Все присутствовали при чем-то необыкновенном, незабываемом.

Татру невозможно узнать. Куда девался ее свирепый неприступный нрав, ее злобность, ее лютая ненависть ко всем окружающим! Она стала такая тихая, смирная и только все старалась заглянуть в глаза хозяину, юлила и ластилась к нему, как бы все еще не веря, что это он и они больше не расстанутся.

Неузнаваем стал и он, ее повелитель. В глазах появилось новое выражение, он улыбался…

Полковник пожал ему руку. Его накормили, дали на дорогу денег — довольно крупную сумму в польских злотых. Он был врач, педиатр, в прошлом лечил детей, и теперь без конца повторял об этом вперемежку со словами благодарности «дзенькуе, дзенькуе, пани…». Как человек воспитанный, умеющий держаться в обществе, он обращал их прежде всего к женщине, жене коменданта: «пани», «пани»…

Поразительно, как может враз перемениться человек: сейчас он был полон планов на будущее, опять ощутил себя человеком, хотел вновь трудиться, служить людям. Да, да, жить, жить, лечить детей, он так любит их! Даже в манере его появилось что-то новое, достоинство и этакая польская элегантность, что ли… Человек вернулся к жизни! Хотели напоследок накормить сытнее и собаку, но она не ела. У нее была спазма.

Выкурив папиросу, жадно, затянувшись раз-другой («ах, бардзо добже, русская! бардзо добже!»), он тут же поднялся: пора в путь. Не будем терять времени. Татра, лежавшая у его ног, вскочила, готовая следовать за ним.

Кто-то умный сказал, что отношения между собакой и человеком гораздо сложнее, чем думают многие. Они, эти отношения, вовсе не исчерпываются тем, что вы накормите ее, а она в порядке признательности покараулит дом ваш. Она дарит вам чувство, и это чувство пробуждает ответное чувство, которое нельзя измерить никакими известными нам эталонами. Тепло живого существа особенно дорого человеку, когда он остается один.

Может быть, вот так же в глубине тысячелетий человек, прапращур наш, потеряв всех и оставшись сам-перст, искал спасения от одиночества в близости бессловесного существа, каким недавно еще был сам…